|
Диссидент
А. Ю. Даниэль
Диссидентство: культура, ускользающая от
определений?
РОССИЯ
/ RUSSIA. Вып. 1 [9]:
Семидесятые как предмет истории русской культуры.
М.: О.Г.И., 1998, с.
111-124
ТЕМА данной статьи — культурологические аспекты того сложного и
многопланового явления, которое принято называть диссидентской активностью
1960—1980-х гг. в СССР. Мы не будем заниматься здесь анализом различий (весьма
существенных) между определениями «диссидент», «правозащитник», «инакомыслящий»
и другими смежными терминами 1 — все равно в
массовом сознании (а чаще всего и в сознании тех, кто пишет на эту тему) эти
понятия давно и безнадежно перепутались. С нашей точки зрения, как бы ни
определять советский диссент, это целесообразно делать так, чтобы его можно было
рассматривать как системное явление. Только в этом случае можно надеяться, что
за нашими терминами будет стоять определенное содержание.
Какую же
из составляющих множества разнообразных проявлений неофициальной общественной
жизни в СССР можно было бы рассматривать как системообразующий элемент? На наш
взгляд, в качестве такого элемента вы -ступало единое информационное поле,
возникшее во второй половине 1960-х гг. и связавшее воедино разнообразные
проявления независимой общественной (культурной, социальной, национальной,
религиозной и политической) активности — факт, радикально отличающий данный
период от, например, 1950-х гг. с их разрозненными попытками создать
политическое подполье. Наиболее адекватно это единое поле реализовывалось
самиздатом (в диссидентских текстах это слово даже было принято писать с
заглавной буквы — Самиздат; так дальше будем писать и мы) и в особенности — в
самиздатской периодике.
Наиболее «тиражным» и самым тематически и сюжетно полным периодическим изданием
Самиздата была, несомненно, знаменитая «Хроника текущих событий» —
информационный бюллетень советских правозащитников, выпускавшийся с 1968 по 1983
г.2 Это не случайность: защита прав человека
естественно стала общим знаменателем разнообразных общественных интересов, а
правозащитное движение столь же естественно превратилось в общий информационный
центр.
------------------------
1 Особо настойчивому читателю могу лишь предложить
собственные публикации на эту тему: Лариса Богораз, Александр Даниэль В поисках
несуществующей науки (диссидентство как историческая проблема) // Проблемы
Восточной Европы. 1992. № 37—38; или статью «Диссиденты»
тех же авторов в более доступном отечественному читателю сборнике: 50/50. Опыт
словаря нового мышления. М.: «Прогресс», 1989. С. 411-416.
2 Первый выпуск «Хроники текущих событий» был датирован 30 апреля 1968 г. Первые
9 номеров бюллетеня (до своего ареста в декабре 1969 г.)
практически в одиночку готовила Н.Горбаневская. В дальнейшем с подготовкой и
выпуском «Хроники» были связаны имена Т.Великановой, А.Якобсопа, Ю.Кима,
С.Ковалева, А.Лавута, Ю.Шихановича и многих других (из названных — четверо были
арестованы и осуждены). За 15 лет существования «Хроники» было подготовлено 65
выпусков бюллетеня; распространение получили 63 выпуска (практически
подготовленный 59-й выпуск был изъят при обыске в 1981 г.; последний, 65-й,
также остался в рукописи). Объем выпусков колебался от 15—20 (в первые годы) до
100— 150 (под конец) машинописных страниц.
«Хроника» — это, прежде всего, летопись политических преследований брежневской
эпохи. Говоря о политических преследованиях, мы имеем в
виду не только репрессии против тех, чьи действия имели политическую мотивацию,
но и реакцию власти па любую независимую гражданскую активность (в том числе
культурную, научную и пр.), выходящую за рамки дозволенного. Практически любое
проявление такой активности воспринималось государством как «политическая
оппозиция», со всеми вытекающими последствиями. Именно в этом смысле мы и
решаемся говорить о полноте «Хроники» как источника.
111
Таким
образом, диссентом удобно называть пересечение двух кругов -круга событий, тем,
персонажей, охваченных «Хроникой» и другими правозащитными изданиями, и круга их
читателей. На самом деле, эти круги в значи -тельной мере совпадали, ибо
механизм распространения, например, очередного выпуска «Хроники» - по цепочке,
из рук в руки, совпадал с механизмом сбора информации для следующего выпуска
3.
Проанализировав тематику и содержание «Хроники» и смежных изданий, мы
придем к неизбежному выводу: диссидентство - это никакое не движение, а скорее,
совокупность общественных движений и индивидуальных поступков, разнородных и
разнонаправленных (а зачастую противонаправленных) по своим целям и задачам.
Проявления гражданской и культурной активности в рамках этого явления
происходили внутри единого информационного поля, созданного и поддерживаемого
самой этой активностью. Следуя отчасти все той же «Хронике», легко выделить
основные составляющие советского диссента:
— национальные движения (Украина, Прибалтика, Закавказье, «изгнанные народы» —
крымские татары, месхетинцы, немцы-«автономисты» и пр.);
— религиозные направления (баптисты-«инициативники»; «христиане веры
Евангельской», или пятидесятники; одна из ветвей адвентизма; православные
диссиденты; в 1980-е гг. - кришнаиты);
— эмиграционные движения (т. н. «отказники»: евреи, немцы, стремившиеся уехать в
ФРГ, часть пятидесятников);
— политические движения (коммунисты — от «марксистов-ленинцев» до реформистов
еврокоммунистического толка; социалисты разных оттенков; представители
политически ангажированной части «русской правой» — от умеренных до крайних;
идеологи политического и экономического либерализма западного образца);
— многочисленные движения, переходные между предыдущими четырьмя типами
(например, литовские католики);
— люди и группы, пытавшиеся создать в СССР независимое профсоюзное движение;
---------------------------------
3 Этот механизм описан в самой «Хронике» (вып. 5 от31.12.1968 г.), в обращении
редакции к читателям, озаглавленном «Год прав человека продолжается». См.:
«Хроника текущих событий». Т. 1 (выпуски 1 — 17). Амстердам. Фонд им. Герцена,
1979. С. 102-103.
112
— литераторы, художники, люди других творческих профессий, отказавшиеся
соблюдать в своей работе принятые идеологические ритуалы;
— объединения, создаваемые «по интересам»: например, существовала группа,
боровшаяся за воссоединение разделенных семей;
— небольшая группа людей, чьи интересы сосредоточились на борьбе с нарушениями
гражданских прав в СССР независимо от общественно-политических и идеологических
мотиваций как правительства, так и его «оппонентов». Эти люди были активистами
движения, которое принято называть «правозащитным» и которое часто смешивали
(смешивают и сейчас) с диссидентством в целом. Путаница не случайна: именно
правозащитники предложили обществу новую личностную и социальную модель
поведения во взаимоотношениях с властью, и именно они стали на рубеже
1960—1970-х гг. ядром, вокруг которого консолидировались остальные диссиденты.4
Различные
компоненты диссидентства были близки друг к другу по основным принципиальным
установкам (ненасилие, гласность, апелляция к закону, реализация основных прав и
свобод «явочным порядком»), по формам общественной активности (создание
неподцензурных текстов, объединение в независимые общественные ассоциации,
изредка — публичные акции) и по используемому инструментарию (петиции,
адресованные в советские официальные инстанции, и «открытые письма», обращенные
к общественному мнению; распространение информации через Самиздат и западные
масс-медиа). Со второй половины 1960-х и до начала 1980-х гг. описанные формы
гражданской жизни абсолютно доминировали в сфере независимой общественной
активности (точнее, в том ее секторе, где неписаные предписания и запреты,
исходящие от власти, не обходились, а игнорировались). Например, «диссидентские»
типы поведения почти полностью вытеснили с общественной сцены старую российскую
традицию идеологически и политически ориентированных подпольных кружков,
традицию, которая в 1940—1950-е гг., казалось, начала возрождаться. В рамки
диссидентства уместились практически все значимые оппозиционные и просто
критические выступления этого времени, так что можно утверждать, что в истории
советского общества диссидентское «движение» составляет особую эпоху.
* * *
Мы не
можем закрепить за диссидентской активностью какой-то один общий идеологический
контекст. Сегодня диссидентов принято связывать с либеральной, скорее
западнически, чем почвеннически настроенной интеллигенцией 1960-х гг. (именно в
этом ключе предпочитают рассматривать диссидентство, например, П.Вайль и А.Генис
5). Однако, даже не выходя за пределы традиционной Российской
антиномии «западники—славянофилы», мы обнаруживаем диссидентские проявления на
обоих этих
--------------------------------
4
Легко видеть, что автор более или менее согласен с
классификацией, предложенной Людмилой Алексеевой (Л.Алексеева История
инакомыслия в СССР. Новейший период. -«Весть». Вильнюс - Москва (VIMO). 1992).
Это не случайно: фундаментальный труд Алексеевой
основан на изучении целого ряда Источников, по прежде всего именно
"Хроники" и архива ее зарубежных
переизданий (последний в настоящее время составляет часть коллекции документов
по диссидентству НИПЦ «Мемориал»). Я горячо рекомендую это исследование тем, кто
плохо знаком с фактографией диссидентской активности и хотел бы ознакомиться с
нею подробнее.
5 П.Вайль, А.Генис 1960-е. Мир советского человека. М.,
1996. С. 176-186.
113
полюсах независимой общественной мысли. Самиздатский журнал «Вече»,
выпускавшийся в первой половине 1970-х гг., был рупором «почвенников» и даже
достаточно крайних националистов; однако он не в меньшей степени подпадает под
представление о диссидентской активности, чем самиздатский журнал «Поиски»,
отчетливо либеральный и западнический по своей ориентации. Националисты и
«демократы», почвенники и либералы, «западники» и «славянофилы» интенсивно
взаимодействовали. Они исповедовали противоположные взгляды, но это не мешало им
пользоваться в своей деятельности одними и теми же средствами и сидеть в одних и
тех же лагерях. Можно привести длинный список авторов, с удовольствием
публиковавших свои работы в изданиях обоих толков. Можно, наконец, вспомнить
одну из первых диссидентских общественных ассоциаций — Комитет прав человека
(1970—1973), куда на равных входили А.Д.Сахаров и И.Р.Шафаревич. Это — почти
наугад взятая иллюстрация несоотносимости диссидентства исключительно с
либеральной парадигмой советской общественной мысли.
Столь же
распространены — и столь же несостоятельны — попытки определить советский
диссент термином «антикоммунистическая оппозиция». Достаточно перечислить видных
диссидентов, придерживавшихся или придерживающихся марксистских или даже
ортодоксальных марксистско-ленинских взглядов: братьев Медведевых,
П.Г.Григоренко до его ареста в 1969 г., А.Е.Костерина, Р.Б.Лерт и др.
В ряде
публикаций, принадлежащих перу христианских авторов, ставится знак равенства
между диссидентским движением и процессом т. н. «Православного возрождения».
Верно, что оба явления возникли на общественной арене одновременно — в конце
1960-х; верно и то, что активность некоторых деятелей Православной Церкви
принимала диссидентские формы, а кое-кто из них — священники о.С.Желудков,
о.А.Мень, О.Г.Якунин, о.Дм.Дудко, литераторы А.Левитин (Краснов),
З.Крахмальникова и др. — были более или менее тесно связаны с диссидентскими
кругами. Но вряд ли эти авторы будут на -стаивать на том, чтобы подводить под
категорию православного возрождения России усиление активности баптистов-«инициативников»
или «христиан веры евангельской», или, например, евреев-«отказников». А между
тем тесные связи между этими движениями и «правозащитным ядром» советского
диссента очевидны и несомненны — достаточно бросить взгляд на персональный
состав Хельсинкских групп второй половины 1970-х гг.
Таким образом, вопрос о
культурологических характеристиках диссидентства, на мой взгляд, может быть
осмысленно поставлен лишь как вопрос о культуре диссидентского поведения. Во
всем остальном диссидент ничем не отличается от других своих современников.
Диссиденты не образовали отдельную нацию внутри нации, а их близость между собой
возникла вовсе не на основе литературных, музыкальных или идеологических
предпочтений. Поэтому мы можем говорить не о «диссидентской культуре», а лишь о
«культуре диссидентства» — огромная разница!6
----------------------------
6 Есть еще одна возможная постановка вопроса — о деятелях культуры,
ставших диссиденами. Но литераторы, такие как Солженицын, Галич или
Владимов, художники, такие как Рабин или Сысоев, скульпторы, такие как
Неизвестный, как мне кажется, не образуют в совокупности какую-то отдельную
«вторую культуру», резко выпадающую из общесоветского культурного процесса.
Иллюзия «второй культуры» создается из-за того, что советская власть пыталась
диктовать деятелям «литературы и искусства» не только
идеологическую направленность их произведений, но и творческий метод (концепция
соцреализма). Тех же, кто отказывался принимать предписанные сверху нормы,
автоматически выталкивала в диссиденты. Таким образом,
именно советская власть является истинным творцом «второй
культуры».
114
И тут
возникает роковая проблема источников. Диссиденты, как никто в истории
российских оппозиционных течений, много писали. В сущности,
они только и делали, что порождали тексты 7.
Но беда в том, что тематика их удручающе однообразна — почти все они описывают
конкретные случаи политических преследований либо являются публицистикой на ту
же тему. Поэтому нам легко констатировать, что существовали некие общие
принципы, определяющие поведение диссидента на допросе в КГБ или при отбытии
срока в лагере. Мы можем проследить историю возникновения и становления этих
принципов, угадать стоявшую за ними систему этических воззрений и т. д. Но мы
совершенно не можем из собственно диссидентских документов выяснить, условно
говоря, модно ли было в диссидентской среде ходить в баню или на футбол, читать
стихи Рейна, говорить о внешней политике или о судьбах России и закусывать после
первой рюмки. Или, может быть, в этих вопросах единства не наблюдалось? А в
каких наблюдалось?
Официальные документы, прежде всего, судебно-следственные дела, практически не
уделяют внимания интересующему нас вопросу, а та группа источников, в которых мы
можем предполагать кое-какие сведения на эту тему, — дела оперативного учета
практически недоступны. И, может быть, правильно, что недоступны, потому что
поведение наблюдаемых интересовало политическую полицию прежде всего с целью
поиска компромата. Поэтому, не говоря уже об этической стороне проблемы, взгляд
через замочную скважину, который предлагает нам этот тип дел, будет скорее всего
крайне односторонним и искаженным.
Наконец,
есть еще одна группа материалов, немногочисленная и заведомо сомнительная с
точки зрения их источниковедческой значимости, но в некотором смысле самая
важная для нашей темы. Это беллетристика, посвященная советскому диссидентству
или затрагивающая диссидентские сюжеты в отдельных эпизодах. Этот источник
представляет определенную ценность по крайней мере в том, что касается внешнего
культурного восприятия данного явления, выделения черт и характеристик, быть
может, не самых значимых внутри него самого, но представляющихся значимыми
обществу в целом.
Отечественная беллетристика «о диссидентах» разбивается на несколько типов.
Во-первых, это откровенно охранительная литература, разной степени паранойи, но
с отчетливой целевой установкой на разоблачение. Таковы повести Ивана Шевцова,
роман Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?», повесть Олеся Бенюха «Челюсти
саранчи», более поздняя повесть Василия Белова «Все впереди». Второй тип — это
либеральная проза перестроечного периода, вроде повести Николая Шмелева «Пашков
дом» (диссидентство затрагивается там эпизодически, но прототипы весьма и весьма
узнаваемы). Третий тип представлен прозой самих диссидентов: здесь можно в
качестве
-------------------------
7 В архиве Научно-информационного и просветительского
Центра «Мемориал» хранится коллекция материалов по
истории диссидентства, состоящая приблизительно из 25 тыс. документов,
общим объемом около 200 тыс. листов; и подавляющая часть этих материалов —тексты
самих диссидентов. В будапештском Институте истории послевоенного коммунизма и
холодной войны при Центрально-Европейском университете, куда переехал бывший
архив Отдела Самиздата Исследовательского института Радио Свобода/Свободная
Европа, этих текстов еще больше.
115
примера привести опубликованную в середине 1970-х за
рубежом повесть «из жизни диссидентов» Анны Герц (псевдоним) или отрывок из
последнего романа Владимира Максимова, напечатанный недавно в «Континенте» (он
посвящен, правда, в основном, диссидентской эмиграции)8.
Самое
интересное во всей этой прозе — не она сама, а равномерно отрицательное
отношение к ней людей, которые были причастны к диссидентской активности. Надо
сказать, что существует действительно одно общее свойство и у обличителя Бенюха,
и у скептика Шмелева, и у апологета диссидентства Анны Герц — это узнаваемость
прототипов. Вроде бы, эта узнаваемость доказывает близость к исходной реальности
— но, если верить диссидентской критике, это не так. Формула этой критики
выглядит, если немного утрировать, следующим образом: в персонаже по имени Коля
автор прозрачно изобразил известного Васю — так вот, никакой это не Вася, потому
что Вася совершенно не такой 9. Отметим эту
любопытную особенность диссидентской культуры — нежелание узнавать себя в любых,
доброжелательных или враждебных, отражениях. Ниже мы попытаемся дать объяснение
этому феномену.
* * *
Наиболее
значимым для генезиса советского диссента в целом оказывается тот контекст, в
который вписано и из которого выросло его центральное ядро, его нервный узел —
правозащитное движение. Очевидно, что этим контекстом является интеллектуальное
брожение конца 1950-х и 1960-х гг., создавшее особую социокультурную общность,
со своими традициями, своими общественными ценностями, своими особенностями
быта. Обычно эту общность называют свободомыслящей интеллигенцией, а породившее
ее брожение — инакомыслием. Из этой среды выросло правозащитное движение, эта
среда оставалась ее питательным слоем в первую очередь, с этой средой
правозащитники всегда были связаны сложными, часто амбивалентными отношениями.
Правда, внимательный анализ первых лет диссидентской активности покажет, что и в
момент ее становления четко прослеживаются две совсем не похожие друг на друга
группы. Условно говоря, «старшие» — люди 1920-х годов рождения, формировавшиеся
в военные и послевоенные годы. И, столь же у словно, — «младшие», родившиеся в
1930-е гг. Зачастую именно «младшие диссиденты» вступали в прямую конфронтацию с
властью раньше, чем старшие: я имею в виду в первую очередь «людей Маяковки» —
Ю.Галанскова, В.Буковского и других с аналогичной судьбой и жизненным опытом
10. Эта группа в целом была значительно более маргинализирована, чем
«старшие», имевшие как правило к середине 1960-х определенный социальный статус,
------------------------------------
8 Aннa Герц
К вольной воле заповедные пути // Новый журнал. Нью-Йорк. № 121, 1975; №№
122—124,1976; Владимир Максимов Кочевание до смерти // Континент. М., № 79,
1994. Особняком стоит роман Владимира Кормера «Наследство» (М.: «Советский
писатель», 1991) — существенно более сложное и многоплановое произведение,
блестяще представляющее не столько «общественную позицию», сколько мироощущение
околодиссидентской интеллигенции.
9 См., напр.: Лариса Богораз Мелкие бесы [реп. на повесть Анны Герц]
//Континент. Париж, № 12,1977.
10 О несанкционированных сходках литературной молодежи на пл. Маяковского в
1958— 1961 гг. см.: Людмила Поликовская Мы — предчувствие, предтеча... —
«Звенья» — М., 1997.
116
профессию, положение. Разумеется, каждая из этих групп принесла в нарождающееся
правозащитное движение свой опыт, свою этику, свои культурные ценности. До конца
они так и не слились в одно органическое целое. Более того, диссидентская
активность, даже в предлагаемом, достаточно узком понимании, не прекращалась в
течение довольно долгого исторического периода: с
середины 1960-х и до начала 1980-х гг., то есть, не меньше 15 лет. За это время
выросло, по крайней мере, еще одно поколение, для ко -торого идеи диссидентов
были не выстраданным открытием, а данностью, и таким образом в духовной истории
советского диссента есть свои «отцы» и свои «дети». Но это уже соображения для
дальнейшей детализации.
Сделавши эту оговорку, мы можем, наконец, перейти к делу.
* * *
Выше уже говорилось о едином информационном поле, и даже о нервном узле этого
поля. Понятно, что в отсутствие каких бы то ни было механизмов передачи
информации, кроме передачи самиздата из рук в руки (мы можем условно вывести за
скобки зарубежное радио, потому что предварительно не -обходимо было наладить
устойчивые связи с зарубежными масс-медиа), возникновение единого поля означало
связаность всех со всеми через одно или два, редко когда три звена. Было бы
чрезвычайно любопытно построить и просчитать динамическую модель этого слияния
отдельных кружков, компаний, групп, светских салонов в единое целое. Но можно с
уверенностью утверждать, что для Москвы, по крайней мере, этот процесс прошел за
три примерно ода — с 1966 по 1968-й. К концу 1968 года он был завершен. Все со
всеми знакомы, все друг с другом общаются или во всяком
случае друг о друге слыша -ли. Дальше возможно только примыкание, то есть
экстенсивное расширение, что и происходило. Но при этом экстенсивном расширении
(повторяю, здесь речь идет только о правозащитном движении в узком смысле этого
слова) уже не происходило обмена критериями, ценностями, правилами поведения —
это все случилось за первые три года. Дальше — селекция по принципу «свой-чужой».
Принимаешь наши правила игры — свой, не принимаешь — чужой. Правила игры и
должны считаться культурообразующим фактором.
Я
не ставлю здесь задачи детально описать все эти правила: диссидентскую мораль,
типологию форм диссидентского общения, место семьи в диссидентской системе
ценностей и так далее. Достаточно будет указать на область применения этих
правил.
Эта
область — собственная биография участника диссидентского движения. Диссидент —
это человек, постоянно экспериментирующий со своей судьбой. В биографиях
диссидентов и следует искать следы особой диссидентской культуры — культуры
поступка, культуры определенного, социально маркированного поведения.
Биография диссидента зримо отличается от биографии большинства его
соотечественников. Она представляет собой некоторый специфический диалог с
властью, реплики в котором заимствуются из определенного, стихийно ело -Жившегося
к концу 1960-х и не отличающегося большим разнообразием тезауруса. Для самого
диссидента это парадигма протеста: подпись под правозащитной петицией или
жалобой в официальные инстанции (с обязательным преданием ее гласности через
Самиздат, а позднее — через западные средства массовой информации), текст,
обращенный к отечественной или международной общественности, пресс-конференция
для зарубежных корреспондентов, изредка —
117
участие в уличном митинге. Власть, в свою очередь, прибегает кис-радигме
репрессии: слежка, гласные и негласные обыски, увольнение с работы или
исключение из ВУЗа, вызов на допрос, арест, суд, лагерь или психиатрическая
больница. Когда диалог достигает этой стадии, в дело идет специфический
синтаксис борьбы в неволе: голодовка — карцер — голодовка — перевод на тюремный
режим — голодовка — новое следствие и новый срок.
Разумеется, такими
линейными цепочками событий-реплик можно описывать лишь диссидентскую биографию,
но отнюдь не диссидентскую историографию. Акт репрессии включал в круг
протестной активности новых участников — друзей, родственников, сослуживцев,
просто людей, которых данная конкретная несправедливость чем-то особенно задела.
Многие из этих людей не ограничивались одним или несколькими протестами и
включались в систематическую диссидентскую деятельность. Причинно-следственные
цепочки множились и ветвились; в 1965—1968 гг., по удачному выражению
П.М.Литвинова, в среде свободомыслящей интеллигенции шел своего рода «процесс
цепной реакции» 11.
Отметим также, что многие звенья этих цепочек часто выглядят своего ро
-да мизансценами, разыгрываемыми по определенным правилам: так, в диссидентской
среде было принято, узнав, что в чьей-нибудь квартире проводится обыск,
немедленно отправляться туда, дабы присутствовать при этом событии. Зачем? —
Считалось, что это жест солидарности; кроме того, бытовала легенда, что чем
больше «своих» находится в квартире, тем труднее будет чекистам учинить
какую-нибудь провокацию. Самих чекистов это поначалу страшно раздражало, не
столько из-за того, что поток визитеров мешал их работе, сколько потому что
подобный визит сам по себе был диссидентским поступком.
Этот сложно устроенный диалог явно не имел задачи убедить оппонента. Чины
политической полиции люто ненавидели последовательных диссидентов (что бы они ни
писали об этом впоследствии в своих мемуарах), диссиденты презирали институт
политического сыска в целом. Не будем касаться мотивов власти; что же касается
диссидентов, то всякое их действие было, очевидно, направлено на кого-то
третьего; каждый диссидентский акт представлял собою реплику a parte. Условно
этот третий именовался «общественным мнением» -отечественным и зарубежным;
конкретными же адресатами диссидентской ин-
-----------------------------------
11
«Процесс цепной реакции» — название, под которым был
опубликован самиздатский документальный сборник, составленный П.Литвиновым.
История этого сборника блестяще иллюстрирует смысл заголовка. Дело Синявского и
Даниэля (февраль 1966 г.) вызвало беспрецедентную петиционную кампанию в их
защиту; к концу того же года Александр Гинзбург составляет «Белую книгу» —
документальный сборник, в котором собраны материалы, связанные с этим делом. В
январе 1967 г. Гинзбург и его друзья (Ю.Галансков, А.Добровольский, В.Лашкова)
были арестованы. Эти аресты и, в особенности, суд над Гинзбургом, Галансковым и
пр. (январь 1968 г.) вызвали новую, еще более широкую волну протестов. Сборник,
о котором идет речь, как раз посвящен процессу Гинзбурга, Галанскова и пр. и
общественной реакции на него.
Другое
ответвление той же цепочки — демонстрация на Пушкинской площади 22 января 1967
г., сразу после ареста Галанскова, Добровольского и Дашковой. Пятеро из
демонстрантов были арестованы и весной-летом того же года осуждены. Аресты и
суды вызвали новые протесты. Еще одно ответвление, повлекшее за собой самые
серьезные последствия, -это гонения на «подписантов» (именно тогда возникло это
словечко): увольнения с работы, исключения из партии, комсомола, отчисления из
ВУЗов и т. п. Именно необходимость собирать и предавать гласности эти события
(не только их, конечно) привела к возникновению «Хроники текущих событий». В
свою очередь, вокруг функционирования «Хроники» в течение многих лет
завязывались острые коллизии, что давало начало очередным «цепочкам» типа
«репрессия—протест— репрессия». Примеры такого рода можно умножать до
бесконечности.
118
формации могли быть правительство или «мировое сообщество» (в ООН были,
например, обращены письма первой правозащитной ассоциации диссидентов —
Инициативной группы защиты прав человека в СССР 12),
или какая-то его часть (например, правительства стран, подписавших Хельсинкские
соглашения — именно они являлись адресатами документов Хельсинкских групп
13).
* *
*
Дело осложняется тем, что, помимо абстрактного «общественного мнения»,
которому явно или неявно апеллировало диссидентское «движение», оно существовало
и развивалось во вполне конкретном советском обществе. И диссидентская
субкультура поведения входила в сложные и, как уже говорилось, амбивалентные
отношения с культурой «вмещающей» социальной среды.
Любой
диссидент погружен одновременно в три круга общения. Первый — то его
диссидентский круг. Второй — это круг личных друзей. И третий — это руг
формального общения, в первую очередь — на службе. Для нас самым интересным
оказывается соотношение между первым и вторым кругами. Они, как
правило, не совпадали, и даже не очень пересекались. Кажется, что именно
это обстоятельство определило многое в структуре диссидентского поведения
и сформировало очень специальные типы этого поведения.
В самом
деле: диссиденты обычно не порывали связи с миром и не уходили и в диссидентский
монастырь, ни в диссидентскую коммуну. Им не приходилось
скрывать факт своего диссидентства, потому что их деятельность была
ориентирована на гласность, а не на подполье. Более того:
друзья по большей части относились к той же самой
свободомыслящей интеллигенции и чаще всего разделяли
идеологические, культурные и политические пристрастия диссидентов.
Они с удовольствием читали тот же Самиздат — во всяком случае, художественные,
философские и религиозные труды. И очень часто прятали рукописи документы,
принадлежавшие их диссидентствующим друзьям, от обысков.
--------------------------
12 Инициативная группа возникла в мае 1969 г.
и функционировала (до середины 1970-х гг.) не как
организация в позднейшем смысле этого слова, а скорее как
авторский коллектив. У нее не было ни программы, пи
писаного устава. Единственной целью ее существования
было составление обращений и открытых писем
в связи с наиболее вопиющими случаями политических
преследований. Вполне закономерно, что вскоре
Инициативной группе пришлось уделять основное внимание
преследованиям своих собственных членов. Из 15 человек,
составивших в мае 1969 г. ИГ, к концу 980 г. были арестованы и отбыли или отбывали
срок — 11, были вынуждены эмигрировать, чтобы
избежать ареста, — 3, эмигрировали после отбытия срока — 5.
13 Первая Хельсинкская группа (полное название — Общественная группа содействия
выполнению Хельсинкских соглашений в СССР; руководитель — проф.Ю.Ф.Орлов) была
создана в мае 1976 г. и ставила своей целью информировать общественность и
правительства стран-участниц Совещания по безопасности и
сотрудничеству в Европе о случаях нарушения в СССР положений гуманитарного
раздела Хельсинкского акта 1975 г. Вскоре в СССР появились еще четыре
Хельсинкских группы: Украинская, Литовская, Грузинская и Армянская. Внимание
последних было сосредоточено на борьбе за национально-религиозные или
национально-культурные ценности в своих республиках. Хельсинкское движение
перекинулось и за рубеж (сначала в виде групп солидарности с советскими
Хельсинкскими группами, а затем — как сеть самостоятельных правозащитных
организаций). В настоящее время Международная Хельсинкская федерация — одна из
наиболее авторитетных правозащитных ассоциаций в мире.
В СССР Хельсинкское
движение было разгромлено в конце 1970—начале 1980-х гг. В сентябре 1982 г. три
оставшихся па свободе члена Московской Хельсинкской группы объявили о
самороспуске МХГ (в 1989 г. под тем же названием возродилась совсем другая
организация); остальные группы были обескровлены или полностью уничтожены
арестами.
119
И вот
тут возникает определенная коллизия. С одной стороны, диссидент Иванов или,
допустим, Рабинович — такой же как мы, не лучше и не хуже нас. Пьет ту же водку,
крутит те же романы, читает те же журналы. Но с другой стороны, он все-таки
какой-то не такой. Он подписывает разные петиции, у него устраивают обыски, он
категорически отказывается принимать участие в ленинских субботниках, и вообще
его вот-вот посадят. Значит, он все-таки другой?
Но ведь
аналогичная проблема и у Иванова (Рабиновича). Он-то не считает себя лучше своих
кровных и близких друзей! То есть, иногда, может быть, в глубине души и считает,
но это совсем другой вопрос. Это не более чем проблема наличия у данного
отдельного диссидента ума и вкуса, и научному анализу не подлежит. Во всяком
случае, даже диссидент средних умственных достоинств, глядя на своих более
развитых товарищей по диссидентской работе, стесняется проявлять свою гордость
вслух. А нормальный диссидент Иванов-Рабинович постоянно чувствует определенную
неловкость за свое диссидентство перед друзьями и близкими. И вот это чувство
неловкости определяет очень многое в его поведении.
Именно в этом
чувстве — причина, мягко говоря, неоднозначного отношения многих диссидентов к
нормативным документам, выходившим из их среды. Самый
яркий тому пример — знаменитое обращение Александра Солженицына «Жить не по
лжи», прямая заявка на программное обобщение диссидентского опыта. Это
воззвание, один из самых ярких образцов самиздатской публицистики, вызвало
восторженные оценки либеральной интеллигенции в целом и более чем сдержанные — в
собственно диссидентской среде. Хотя, казалось бы, все должно было быть совсем
наоборот.
Два
отрывка из не опубликованных пока на русском языке мемуаров Сергея Ковалева
хорошо иллюстрируют данный тезис. Рассказывая о некоторой коллизии, связанной с
требованием начальства уволиться «по собственному желанию», и о своем отказе, он
пишет: «И все-таки вскоре я подал заявление об уходе
"по собственному". Почему? Как ни странно, я почувствовал некоторый дискомфорт
от моральной безупречности собственных принципов. В процессе увольнения нам
неизбежно пришлось бы объяснять нашу позицию перед людьми, которых мы уважаем,
которые не глупее нас и не хуже нас понимают, что к чему. Что же, раз мы избрали
иную линию поведения в жизни, чем они, так мы уже и лучше, чем они? Набрали
какие-то очки у Господа Бога в кондуите? Я встречал среди диссидентов людей,
которые так и считали. Мы, мол, станем примером для других. Я никогда не мог
согласиться с этой точкой зрения. Моя линия — это моя линия, и она не делает
меня ни лучше, ни хуже остальных. Главное, что она — моя. И демонстрировать ее
публично казалось мне действием нескромным и сомнительным.
Например,
мне всегда казалось странным и нравственно небезупречным предлагать другому
подписать какую-нибудь петицию. Человек ведь может со -гласиться просто из
неловкости, из боязни показаться робким —а внутренне ему это вовсе и не нужно.
Показать текст, ознакомить с ним — иное дело. Если он захочет подписаться, он
сам об этом скажет».
И в
другом месте: «...меня еще в 1970-е гг.
покоробил знаменитый призыв Солженицына: "Жить не по лжи!". Мне кажется, что в
условиях даже дряхлеющего и полувегетарианского тоталитаризма этот призыв
невозможно было соблюсти, ибо ложью были пронизаны все без исключения виды
общественных отношений: начиная от участия в голосованиях, где "всенародно
одобрялась" какая-нибудь очередная мерзость, и кончая
сдачей экзаменов по марксизму в институте или выходом на "добровольный
социалистический субботник" на службе. Те, кто
120
полагает, что следовал призыву Солженицына,
обманывают себя: они уклонялись от участия в "антихристовой мессе", но не могли
не участвовать в ежедневных мелких ритуалах служения все той же Большой лжи. И я
не знаю, кто больше лицемерил: большинство, которое, не особо задумываясь о
нравственной стороне дела, равнодушно исполняло все положенные идеологические
обряды,— или меньшинство, старательно избегавшее коммунистической скверны и
считавшее, что спасает этим свою душу. Когда я работал на рыбоводческой станции,
то категорически заявлял директору, что не собираюсь брать на себя никакие
"социалистические обязательства", как того требует райком партии, потому что мне
эти игры противны, а он, директор, может поступать с этим моим отказом, как
считает нужным. Обычно вопрос решался очень просто: в день, когда происходило
соответствующее собрание, меня отправляли в какую-нибудь местную командировку —
и я ехал. Но ведь я просто перекладывал свои проблемы на другого человека!
Гордиться такой своей "принципиальностью" было бы, по-моему, фарисейством в
самом прямом, евангельском смысле этого слова.» 14
Иными словами, автор соблюдает некоторый ритуальный отказ от ритуала (как во
втором случае) или не соблюдает его (как в первом случае), но в обоих случаях
чувствует определенную неловкость от своей невольной «выделенности». Таким
образом: есть некая система поведения, основанная на определен -ных, не столько
идеологических, сколько поведенческих формулах. Существен -ным элементом этой
системы является отказ от обязательных ритуалов. Но при этом есть совершенно
определенное нежелание вербализовать эти правила.
В
общем-то это понятно, и вполне согласуется с нашим исходным определением.
Культура диссидентства — это культура поступка, а не нормативного текста. Иначе
и быть не могло, учитывая специфику общественного движения, включающего
почвенников и западников, коммунистов, монархистов и анархистов, безыдейных
художников и глубоко идейных философов. Для такого движения принципиально
невозможно выстроить идеологическую платформу.
Но
проблема остается, и проблема гораздо более серьезная, чем поиск подходящей
идеологемы. Это на самом деле не что иное, как поиск собственной идентичности («свой-чужой»)
при заранее известном запрете на любой возможный результат этого поиска.
Очень
характерна история самого слова "диссидент" и сопутствующих ему терминов.
Позволю себе привести длинную цитату из собственной публикации четырехлетней
давности: «...Проблема самоназвания всегда была достаточно болезненна для
участников движения. Необходимость как-то называться, возникшая вместе с
чувством обретения социальной среды (по нашим представлениям, это произошло в
результате петиционной кампании 1968 г.), вступила в противоречие с
мироощущением людей, чья общественная активность была прежде всего следствием
обостренного чувства личной ответственности и протестом против официально
предписанного сверху стадного коллективизма. Снять противоречие могла только
ирония. Так возник полуигровой термин "подписанты" (ср. такой же полуигровой
термин "самиздат", пущенный в оборот московским поэтом Н.Глазковым в 1940-е годы15).
------------------------------
14 Сергей Ковалев Полет белой вороны (на нем.яз.). Гамбург, 1997. Цит. по
русскоязычному оригиналу.
15 Это нуждается в уточнении: Глазков, затевая свою
литературную игру, придумал чуть-чуть другой термин: "самсебяиздат".
Редукция произошла в 1950-е it. и усилила пародийный характер звучания,
подчеркнув прямую аллюзию на Госиздат. Кстати, в начале 1970-х появилось еще и
слово "тамиздат" — пародия на пародию.
121
Позже, в 1969—1972 гг., всерьез обсуждалось название "демократическое движение"
("демдвижение" и даже "демдвиж"). Однако оно слишком явно отдавало
политикой и партийностью (несколько самиздатских документов того времени
подписано "Демократическое Движение Советского Союза" — ДДСС, что неизбежно
вызывало аналогию с КПСС), а эпитет "демократическое" — к тому же и идеологией.
Название тихо умерло, чтобы воскреснуть опять в новых исторических условиях в
1989 г.
Примерно в тот же период
возникает термин "правозащитники" <...> Определенная узость данного самоназвания
не позволяла применять его к более широкому спектру явлений. Бытовавшее же ранее
слово "инакомыслящий", наоборот, воспринималось, как что-то чересчур
расплывчатое, недостаточное, чтобы выделить "своих". Необходимо было найти нечто
среднее, промежуточное. Термин "диссидент", пущенный в ход англоязычными
журналистами в начале 1970-х годов 16, взял на себя эту функцию.
Характерно, что попытки как-то перевести его на русский язык отсутствуют —
нейтральная семантика, не дающая возможности толкования, оказалась кстати»17.
* * *
Между делом мы
произнесли два очень важных слова: «ирония» и «игра». Кажется, с иронией все
ясно. В любой культуре ирония, помимо прочего, — универсальное средство снятия
онтологических, сущностных противоречий. Возможно, следовало бы сказать
«самоирония», но ирония как компонент культуры, всегда направлена на субъект, а
не на объект. Можно ли представить себе общественное движение, замешанное на
самоиронии? В России, кажется, это, действительно, был первый опыт. Впрочем,
во-первых, как уже говорилось, диссидентство — это и не движение вовсе. А
во-вторых, речь ведь идет не о диссидентстве как таковом, а о порожденной им
субкультуре. Ведь, скажем, французский экзистенциализм — философская и
культурная школа, насквозь пронизанная иронией — вовсе не равен движению
Сопротивления, обусловившему его расцвет. Возможно, ирония сопровождает любое
движение, осознающее свою безнадежность; диссидентское «движение» было именно
таким, и подавляющее большинство его участников не предполагало никаких реальных
последствий своей общественной активности в обозримом историческом будущем. Вся
их активность была круто замешана на экзистенциальном протесте.
Вторая тема — это тема
игры. Возможно, кого-то покоробит это слово, когда речь идет о вполне реальных
страданиях, многолетних сроках заключения, смертях, в конце концов. Возможно ли
и не кощунственно ли сводить все это к игре? Но ведь игра — это никогда не
просто забава. Социологи хорошо знают, что любая игра — это модель. Что же
моделировали диссидентские игры с политическими платформами, которые никогда,
как представлялось, не соберут больше нескольких десятков сторонников, с планами
экономических и политических преобразований, которые, по мнению самих авторов,
---------------------------------
16 По устному сообщению Александра Гинзбурга, приоритет в изобретении слова
«диссидент» принадлежит не иностранным корреспондентам, а писателю Л. Е.
Пинскому, человеку, который хотя и не участвовал активно в диссидентской
деятельности, по несомненно является одним из духовных отцов диссидентства — во
всяком случае, многие известные диссиденты относили его к своей «референтной
группе». Слово «диссидент» Пинский употреблял исключительно в ироническом
контексте.
17 Л.Богораз, А. Даниэль В поисках несуществующей науки... С. 152—153.
122
никогда не будут реализованы, с ожесточенными спорами и борьбой мнений вокруг
этих платформ и планов, с Самиздатом вместо Госиздата и так далее? Ответ на этот
вопрос можно найти в некоторых диссидентских формулах. Так, Андрей Амальрик
пишет, что диссиденты в несвободной стране начали вести себя как свободные люди.
Сахаров формулирует ту же самую мысль чуть иначе: «реализация прав и свобод
явочным порядком». И, в общем, становится ясно, во что играли диссиденты, вне
зависимости от их идейной и политической ориентации. Они играли в гражданское
общество. Модель, которую формировало диссидентство, — это первая, грубая и
несовершенная модель такого общества.
Становится возможным и ответ на
вопрос: образовывали ли особенности диссидентского поведения какую-либо
культурную парадигму? Да, образовывали, но совершенно необычную: целиком
игровую, как бы стесняющуюся самой себя, убегающую от самоидентификации и
насквозь пропитанную самоиронией.
Однако именно эта культура во
всей ее странности и необычности оказалась востребована тогдашним общественным
сознанием. И наоборот, настойчивые попытки нового поколения диссидентов во
второй половине 1970-х — начале 1980-х самоопределиться, привели к краху
диссидентского влияния на общество. Когда на смену играющим докторам наук и
героям соцтруда стали приходить серьезные молодые люди из котельных с сознанием
собственного нравственного превосходства над средой, общество не то чтобы
обиделось, но просто потеряло интерес к диссидентству. Общество резонно
полагало, что морализировать оно и само умеет не хуже любого кочегара. Но это
уже совсем другая история.
* * *
Итак, одна из основных
особенностей диссидентского поведения (на взгляд автора, определяющая) — это
тема отказа или, точнее — тема у скользания. Ускользания от всех и всяческих
определений и классификаций. Давным-давно, где-то в 1973 или 1974 году, автор
этой статьи, заинтересовавшись содержанием понятия «диссидент», повел нечто
вроде блиц-опроса ряда своих знакомых, видных и авторитетных участников
диссидентского движения. Задавался один-единственный вопрос: «Кто такие, по
Вашему мнению, диссиденты?» Я получил самые разные варианты ответов. Но одно в
них было общим. Каждый из опрошенных начал свой ответ со слов: «Ну, я-то,
конечно, никакой не диссидент...»
Прошло около двадцати лет. Мне
случилось присутствовать в студии «Останкино», на каком-то телешоу, посвященном
диссидентам. В некоторый момент ведущий попросил тех, кто считает себя
диссидентом, поднять руку. Уверенно и твердо поднялась одна рука —
В.И.Новодворской. Но никто не обратил на это внимания, потому что взгляды
присутствовавших сосредоточились на куда более знаменитом в тот момент (дело
было в разгар чеченской войны) диссиденте — С.А.Ковалеве. Последний, после
долгих и мучительных колебаний, все же поднял руку; но сделал это с заметным
смущением, медленно и не -охотно, явно вынужденный к этому всеобщим вниманием. В
1974 г. он был среди тех, кого я опрашивал. Теперь, когда этот термин приобрел
историческое звучание, он все же решился признать себя диссидентом.
Но особенно
интересно, что Новодворская в своих мемуарах, выпущенных незадолго до передачи,
твердо заявила, что с диссидентами она никогда ничего общего не имела 18.
Что ж, если изложенная мною концепция
-------------------------
18 Валерия Новодворская По ту сторону отчаяния. М:
«Новости». 1993. С. 21,43,62,68,77-78,93,130.
123
имеет в себе рациональное зерно, то это заявление как раз и позволяет ей с
чистой совестью поднять руку. Театральный пафос, присущий некоторым диссидентам,
когда они говорят о своей и своих товарищей деятельности, часто на поверку
оказывается той же игрой, окрашенной неосознанной самоиронией.
Этика классического советского диссидента — это вовсе не та ригористическая и
ограниченная мораль, которую приписывает диссидентам Ник.Шмелев в упомянутой
выше повести «Пашков дом». Скорее она сродни философии дзен, избегающей
дефиниций и воюющей с интерпретациями. Очевидно, какие трудности это свойство
создает для будущего исследователя. Но еще труднее понять диссидентскую культуру
поведения современнику, который непременно пытается привязать ее к определенному
мировоззрению. Диссидентов постоянно принимали и принимают за кого-то другого.
Кстати, очень возможно, что и сами они принимали себя за кого-то другого.
Отметим напоследок, что это свойство не есть исключительная прерогатива
диссидентов. В самом начале мы говорили о социокультурном контексте диссента. Мы
назвали этот контекст: свободомыслящая советская интеллигенция. Если учесть, что
диссидентство формировалось в 1966—1968 гг., то более точно можно определить
этот контекст: свободомыслящая (покойная Л.К.Чуковская, правда, очень возражала
против этого термина и предлагала заменить его на просто «мыслящая») советская
интеллигенция второй половины 1960-х гг. В нашей критике, литературоведении,
публицистике устоялся специальный термин для свободомыслящей (или просто
мыслящей) советской интеллигенции 1960-х гг. — «шестидесятники».
Говоря о шестидесятниках, мы сталкиваемся с совершенно теми же проблемами.
Современные публицисты то восхваляют их, то обвиняют во всех смертных грехах и
неизменно пытаются привязать их к какой-нибудь идеологии: к марксизму,
антикоммунизму или либеральному западничеству. При этом с легкостью
необыкновенной исключают из категории «шестидесятников» всех тех, кто не под
-ходит под эти формулы, или просто тех, кого им не хочется «классифицировать».
И.Виноградов исключает из числа шестидесятников В.Максимова; Е.Бершин горячо
утверждает нечто подобное о Ю.Айхенвальде 19. Да и сами наши герои не очень
уверены в своей принадлежности. По словам вдовы А.Синявского, последний
категорически не считал себя шестидесятником. Очень возможно, что не считал.
Но в свете концепции «ускользания» это само по себе подозрительно...
Может быть, советское диссидентство — это всего лишь квинтэссенция
шестидесятничества, его поздний, посмертный плод? В диссиденты «уходили» — как в
скит или, скорее, как на войну. Откуда? Понятно, что подобная гипотеза всего
лишь сводит одну плохо разрешимую проблему к другой, более общей и еще менее
разрешимой. Впрочем, это — участь всех культурологических предположений.
--------------------------
19 Эти мнения высказывались в ходе дискуссии «"Шестидесятники" и шестидесятые»,
проходившей в ноябре 1996 г. в Российской Библиотеке иностранной литературы, а
также несколько позже, на презентации в «Мемориале» отечественного издания книги
Ю.А.Айхенвальда «Дон-Кихот на русской почве». На данную тему см. также весьма
характерный обмен колкостями между Е.Бершйным и Ю.Буртиным в «Литературной
газете»: «Шестидесятники» — явление мифологическое. Беседа Е.Бершина с
И.Виноградовым //ЛГ, 13.11.1996; Ю.Буртин «Шестидесятники» перед судом современного конформизма //ЛГ, 22.01.1997; Е.
Бершин
«Восьмидесятники» перед судом современного марксизма // ЛГ, 12.02.1997.
Последние две статьи, впрочем, сводятся больше ко взаимным обвинениям оппонентов
в марксизме, церковности и симпатиях к современному политическому режиму и лишь
походя касаются сути проблемы. Тем не менее и в них нашло свое отражение
характерное для сегодняшнего дня упрощенно-идеологизированное понимание «шестидесятничества»
и, в частности, диссидентства.
|
|
