Остракизм

Завершают и обобщают традицию об остракизме, сформировавшуюся в классическую эпоху, два выдающихся ученых — Аристотель и его ученик Феофраст. Информацию об остракизме, содержащуюся у Аристотеля, можно вообще без преувеличения назвать самой ценной из того, что мы имеем об этом институте. Одним из главных дел жизни Стагирита стала предпринятая в

28
рамках перипатетической школы под его руководством грандиозная работа по составлению «Политии» — историй и систематических описаний государственного устройства различных греческих полисов. В ходе этой многолетней работы был собран колоссальный фактологический материал, и значительная его часть вошла, подвергшись обобщению, в итоговый труд школы по данной теме — аристотелеву «Политику». Сведения об остракизме мы обнаруживаем в двух трактатах Аристотеля: в упомянутой «Политике», а также в «Афинской политии» — единственной из 158 (или 171) составленных в Ликее «Политий», находящейся ныне в распоряжении ученых. При этом если в «Афинс-

29
кой политии» содержится целое обилие интереснейших фактов из истории остракизма (причем, что немаловажно, факты эти зачастую приводятся с датировками по эпонимным архонтам), то «Политика» становится полем для теоретических рассуждений об остракизме, отличающихся очень высоким уровнем; до такой высоты и глубины обобщений не поднимался ни до Аристотеля, ни после него ни один античный автор, чье внимание привлекал этот институт.

Что касается «Афинской политии», особенно важна для нас ее 22-я глава. В ней Стагирит говорит о введении остракизма Клисфеном из опасений восстановления тирании, и об изначальной направленности этой меры против Гиппарха, сына Харма, главы политической группировки сторонников Писистратидов, остававшихся в Афинах. Затем идет очень подробный рассказ, уснащенный датировками и именами изгнанных, о применении процедуры остракизма в течение 480-х гг. до н. э., о последующем досрочном возвращении его жертв ввиду нашествия Ксеркса на Грецию и о внесении в закон об остракизме изменения, касавшегося местопребывания лиц, подвергнутых этой мере. К сожалению, в дальнейшем автор «Афинской политии» практически не останавливается на последующей истории остракизма; он не говорит ничего даже о выходе этой процедуры из употребления в конце V в. до н. э. И еще одно очень интересное свидетельство встречаем мы в трактате о государственном устройстве афинян (Аth.роl. 43.5). Оказывается, еще во времена Аристотеля афинское народное собрание регулярно раз в год рассматривало вопрос о проведении остракофории; таким образом, формально институт остракизма продолжал существовать.

В трактате «Политика» также есть несколько пассажей, посвященных остракизму (1284а4 sqq.; 1288а15 sqq.; 1302b5 sqq.). Здесь остракизм рассмотрен в рамках общих вопросов, крайне принципиальных для политической жизни древнегреческого полисного мира: о монархии и о междоусобной распре (стасисе). В целом Аристотель не одобряет обычай остракизма, однако считает, что при некоторых обстоятельствах «мысль об остракизме находит некое справедливое оправдание». В частности, он убежден, что в так называемых «отклоняющих-

30
ся» формах государственного устройства (а таковыми в классификации, предлагаемой философом, являются три из шести существующих — тирания, олигархия и демократия) остракизм выгоден и полезен. Цель остракизма, по мнению Аристотеля, заключается в том, чтобы «посредством изгнания выдающихся людей подрезывать в корне их могущество». Именно понятия «превосходить», «превосходство» имеют ключевое значение в рассуждениях Стагирита об остракизме. Будучи человеком классического полисного менталитета, он проникнут идеей меры, соразмерности, и уверен, что любое отступление от этой соразмерности несовместимо с нормальной жизнью полиса. Если кто-либо из граждан чем-то выделяется среди остальных (хотя бы своими достоинствами), возможно лишь два способа поведения по отношению к нему: либо избавиться от такого лица (например, посредством остракизма), либо добровольно подчиниться ему, поставить его выше всех законов и, таким образом предоставить ему полную единоличную власть. Или остракизм, или монархия — фактически такая альтернатива выдвигается Аристотелем. Для «наилучшей» формы государственного устройства, существующей лишь в теории, он предпочитает монархию, но в исторически существующих формах реальность оказывается иной. Впрочем, ученый сам отмечает, что остракизмом часто пользовались вразрез с его теорией — не в общегосударственных интересах, т. е. как средством в борьбе политических группировок.

Размышления Аристотеля об остракизме обладают, повторим, исключительной ценностью; это — самая глубокая в античности попытка осмыслить цели и функции остракизма как в чем-то даже неизбежного элемента полисного типа политической жизни. Кроме этих теоретических выкладок, есть в «Политике» и одно важное фактологическое свидетельство — сообщение о применении остракизма не только в Афинах, но и в Аргосе. Здесь мы видим самое раннее указание на то, что остракизм не был чисто афинским феноменом (характерно, кстати, что в перечислении Аристотеля Аргос стоит на первом месте, а Афины — на втором).

К рассмотренным пассажам, принадлежащим Стагириту, не следует, впрочем, подходить некритически. Надлежит помнить о том, что это — всего лишь личный взгляд на остракизм одного конкретного автора (пусть даже человека такого выдающегося ума, каким был Аристотель), а не общепринятое в греческом мире суждение. Кроме того, уже было отмечено, что его позиции не чужды определенные противоречия. В «Афинской политии» слова

31
«превосходить» и «превосходство» в связи с остракизмом даже не употребляются, а главной функцией этого института оказывается борьба со сторонниками свергнутых тиранов. В «Политике» же акценты расставлены существенно иным образом; речь о каких-либо сторонниках тиранов по поводу остракизма даже не заходит. Впрочем, может быть, перед нами не противоречие, а взаимодополняющие суждения автора — одно применительно к конкретной ситуации в конкретном полисе, а другое — обобщающего характера? Или можно говорить об эволюции взглядов Аристотеля? Но в таком случае в какую сторону шла эта эволюция, какую точку зрения следует считать последней? Работа над «Афинской политией» шла и до, и после написания «Политики». Кстати, отметим еще одно обстоятельство, несколько затрудняющее использование фактов, приводимых Аристотелем. «Афинская полития», как известно, дошла на папирусном манускрипте в далеко не безупречном виде. В частности, некоторые даты, выраженные цифрами, были искажены переписчиками, и в особенной степени это относится как раз к датировкам конца VI — начала V в. до н. э., т. е. того времени, когда был введен и впервые применен остракизм. В результате относительно дат некоторых из первых остракофорий существует определенная неясность (подробнее см. ниже, в гл. I). И тем не менее, несмотря на все сказанное, сведения Аристотеля об остракизме остаются, так сказать, «вне конкуренции».

48

2. Памятники ненарративного характера. Острака

Нам представляется совершенно необходимым в этой части обзора источниковой базы в первую очередь подробно остановиться на таких исключительных по своему значению вещественных и эпиграфических памятниках, какими являются острака, то есть черепки-«бюллетени», на которых афинскими гражданами наносились надписи в период проведения остракофории и от которых, собственно, получил название сам институт остракизма. На самых ранних этапах изучения этой процедуры, когда представление об острака было еще чисто умозрительным (естественно, ни один античный письменный источник не дает их специального описания), бытовало представление, что они представляли собой специально изготовленные глиняные таблички. Археологические находки опровергли это вполне извинительное для своего времени заблуждение. Оказалось, что для остракизма использовались самые обыкновенные черепки. При этом по внешнему виду, размерам, происхождению материала острака были весьма и весьма разнообразными — от больших кусков грубой черепицы до фрагментов роскошных авторских краснофигурных ваз, от крохотных осколков, на которых с трудом удавалось уместить имя «кандидата» (порой даже не полностью), до цельных небольших сосудов.

Этимология слова οστρακον достаточно прозрачна; она была ясна уже, во всяком случае, византийским эрудитам. Это образование родственно таким лексемам, как οστον (кость), όστρειον (раковина, устрица) и изначально могло применяться не только к глиняным черепкам, но также, например, к панцирям морских животных (черепах, крабов) и другим твердым предметам. Насколько можно судить, именно твердость, так сказать, «костистость» служила определяющим критерием для использования интересующего нас здесь слова и производных от него по отношению к тому или иному объекту. Кстати, здесь греческое словоупотребление в известной мере близко к соответствующему русско-

49
му(ср. «череп», «черепок», «черепаха»). Впрочем, при всей широте значений слова οστρακον наиболее распространенным из них, к тому же единственно важным для нас в контексте настоящей работы было «фрагмент глиняного изделия». Именно в этом и только этом смысле в дальнейшем будут употребляться термины «остракон», «острака» (множественное число).

Вряд ли нужно специально упоминать о том, что глина была одним из самых распространенных материалов в античном греческом мире. Можно даже сказать, что ее постоянное использование оказало некоторое воздействие на формирование самого менталитета древних греков *. Глина, как известно, — материал хрупкий, и любое изделие из нее, если не сложилось каких-то особо благоприятных условий для его сохранения, имеет свойство в довольно скором времени превращаться в груду черепков. С другой стороны, сами эти черепки практически неуничтожимы (конечно, если не принимать специальных мер к их уничтожению, например, не толочь их в ступе, чего, следует полагать, никто никогда не делал)**. И по сей день самым массовым по количеству находок материалом, встречающимся при раскопках любых греческих поселений, являются, безусловно, керамические черепки. Нет оснований сомневаться, что абсолютно таким же образом дело обстояло и тогда, когда жизнь в городах Эллады еще была в полном расцвете, иными словами, черепки практически в любом поддающемся представлению числе можно было обнаружить повсеместно — в домах, на улицах, на свалках... А это должно было становиться стимулом к их вторичному использованию.

Использоваться же черепки могли для самых разных целей, в большинстве своем, конечно, несерьезных. Так, дети устраивали с ними разного рода игры, о которых сохранились упоминания в источниках. Одна из наиболее распространенных игр с черепками, например, называлась «остракинда» и имела следующие правила. Две команды мальчиков становились друг напротив друга, проведя между собой черту. Один из детей, встав на этой черте, подбрасывал кверху черепок, одна из сто-
-----------------------

* См. об этом подробнее: Суриков И. Е. Камень и глина: к сравнительной характеристике некоторых ментальных парадигм древнегреческой и римской цивилизаций // Сравнительное изучение цивилизаций мира. М., 2000. С. 273—288.
** Сказанное относится отнюдь не только к античности. Ср. на русском материале: «Обожженная глина, пусть даже и в черепках, сохраняется практически вечно. Может быть, без них, без этих черепков, мы были бы более высокомерны по отношению к прошлому и не так самонадеянны по отношению к будущему» (Белов В. И. Лад: Очерки о народной эстетике. 2 изд. М., 1989. С. 63).

50
рон которого была предварительно выбелена, а другая намазана черной смолой; каждая сторона соответствовала одной из играющих команд. В зависимости от того, какой стороной — белой или черной — черепок падал на землю, одна команда бросалась бежать, а другая догоняла ее. Еще одна игра с черепками называлась «эпостракизмом» и была очень простой: соревнующиеся бросали черепки в море, считая, сколько раз они отскочат от поверхности воды. Дети наших дней используют для такого рода игр плоские камешки. При игре, называвшейся «стрептиндой», бросали одним черепком в другой, лежащий на земле, стремясь ловким попаданием перевернуть этот последний. При игре, называвшейся «фригиндой», черепки располагали между пальцами левой руки и в ритм ударяли этими черепками по правой. При другой игре — эфетинде — черепки бросали в какой-то круг (вероятно, начерченный на земле), стараясь, чтобы они попали внутрь этого круга и остались там. Пользовались черепками и в еще менее благородных целях, например, наносили ими удары во время драки. Судя по тому, что такой удар мог вызвать серьезные повреждения и даже повлечь за собой летальный исход, речь идет об очень крупных обломках черепицы или массивных толстостенных сосудов, например, пифосов. Похоже, на черепках (опять-таки, надо думать, большого размера) могли даже подбрасывать младенцев, от которых родители по какой-либо причине хотели избавиться.

Рано или поздно грекам просто не могла не прийти в голову мысль об использовании черепков для разного рода надписей. И случилось это скорее рано, чем поздно: в частности, в Афинах самые ранние из надписанных черепков датируются VIII в. до н. э.78 Действительно, такой писчий материал, как острака, несмотря на некоторые присущие ему недостатки (как, например, известная трудность процарапывания букв на обожженной глине, почти никогда не позволявшая придать надписи по-настоящему красивый вид), должен был подкупать своей практической бесплатностью *. Это был в первую голову материал для бедных, для тех, кому не по карману было приобретать папирус. Известно, например, что стоик Клеанф, прибыв в III в. до н. э. в Афины, чтобы учиться у Зенона, сильно нуждался и потому «записывал уроки Зенона на черепках (οστρακα) и бычьих лопатках» (Diog.Laert.УП. 174). Черепки вообще нередко использовались в школьных занятиях письмом. Осо-
--------------------------

* Собственно, керамические изделия сами по себе (и это можно сказать даже о расписной керамике исключительных художественных достоинств) были крайне дешевыми. В частности, соотношение стоимости между вазой из золота и расписной керамической вазой определяется современными исследователями как 1 : 10000. Что уж говорить о черепках!

51
бенно широко применялись острака в эллинистическом Египте, где их использовали для ведения разного рода хозяйственной документации, в том числе для налоговых расписок *. Наносились на острака, судя по всему, и надписи магического характера. Следует полагать, что и употребление черепков как своеобразных «бюллетеней» для остракизма было обусловлено тем же обстоятельством — их повсеместной доступностью и распространенностью. Безусловно, этому требованию отвечали и некоторые другие предметы, например, листья. Не случайно, например, в Сиракузах при легализме использовали именно листья. Как мы увидим ниже (гл. II, п. 2), в Афинах также была аналогичная остракизму процедура (экфиллофория), отличавшаяся от него тем, что имена писались не на черепках, а на листьях. Однако при прочих равных условиях острака имели ряд преимуществ перед листьями. Так, писать на листьях, нужно полагать, было совсем уж неудобно, поскольку всегда существовала опасность прорвать лист и тем самым испортить «бюллетень». Соответственно, и читать написанное на них было, наверное, не в пример сложнее. Наконец, листья — вообще слишком уж непрочный и эфемерный материал. В таком полисе, как Афины, с огромным гражданским коллективом, где количество подаваемых на остракофории голосов исчислялось многими тысячами, результатом проведения процедуры должно было бы становиться появление огромной кучи сваленных друг на друга листьев, которые от этого слеживались бы и совершенно теряли бы читаемость. А если вдруг случится дождь? Глиняным же черепкам не грозили абсолютно никакие катаклизмы. Они и поныне, две с половиной тысячи лет спустя после их исполь- зования, вполне поддаются прочтению.
------------------------------
80 Использование острака в школе: Марру А.-И. История воспитания в античности (Греция). М., 1998. С. 217. Острака в эллинистическом Египте: Кошеленко Г.А. Государство Птолемеев // Источниковедение Древней Греции (эпоха эллинизма). М.,1982. С. 174.

187
Существование доклисфеновской разновидности остракизма, проводимой Советом, косвенно, но довольно серьезно подтверждается тем фактом, что остракизм в Совете зафиксирован в Афинах и для классической эпохи. Он назывался экфиллофорией (εκφυλλορία) и упоминается в произведениях как современных авторов — ораторов IV в. до н. э., — так и позднейших лексикографов. Отличие этой процедуры от остракизма в собственном смысле слова заключалось единственно в том, что вместо черепков-остраконов члены Совета использовали надписанные листья оливы, с помощью которых они изгоняли из состава этого органа своих чем-либо дискредитированных коллег. Применение масличных листьев (не забудем, что оливы были в Аттике одной из главных святынь), очевидно, должно было способствовать сакральному характеру церемонии, ее большей торжественности и весу *, что уже само по себе может свидетельствовать о древности процедуры.

В Аттике известны и другие случаи применения при голосовании листьев, выступавших в данном контексте как эквивалент « бюллетеней »-остраконов. В высшей степени характерно, что во всех этих случаях голосованием решались вопросы не выборов каких-либо органов, а исключения того или иного лица из состава подразделения гражданского коллектива. Так, по сообщению Полидевка (VIII. 18), листьями голосовали судьи по демам в процессах о лицах, незаконно вписанных в списки демотов, и путем такого голосования исключали их из этих списков. Еще во II в. до н. э. в декрете афинского фиаса Великой Матери (IG.II/III.1328.15—16) предусматривается возможность отстранения от должности провинившихся жриц именно с помощью листьев. Всё это, так сказать, «малые» параллели к остракизму, сущность у всех этих процедур одна. Для включения же гражданина в состав органа или институционального подразделения использовались совсем иные способы: жеребьевка, прямое голосо-
--------------------------------

* Аналогичное наблюдение делает Ш. Бергер на примере Сиракуз, где в V в. до н. э. функционировал легализм — процедура, во всем сходная с афинским остракизмом, но характеризовавшаяся использованием вместо черепков надписанных листьев оливы.

188
вание путем поднятия рук или, значительно реже, тайное голосование с помощью псефов. Так, согласно указанию Эсхина (1.111—112), Совет Пятисот, вначале исключивший в результате проведения экфиллофории из своих рядов одного из булевтов, Тимарха, затем вновь кооптировал его, но это повторное голосование проводилось уже не листьями, а с помощью псефов.

В связи с выявленной интересной закономерностью, может быть, имеет смысл поставить вопрос: какие предметы — черепки или листья — имели хронологический приоритет в голосованиях об исключении или изгнании граждан? Ответ на вопрос такого рода может быть, естественно, только гипотетическим. С одной стороны, несомненно, что в отношении своей сакральности лист (во всяком случае, масличный) имел значительное преимущество над обычным глиняным остраконом. Заманчиво поэтому было бы предположить, что экфиллофория являлась изначальной, первичной формой остракизма, а впоследствии, когда процедура голосования была передана от сравнительно немногочисленного органа (Совета) к колоссальному по своим размерам (экклесии), пришлось сменить и форму «бюллетеней»: применение листьев, как объектов, в высокой степени подверженных порче, было бы уж слишком непрактичным при наличии многих тысяч голосующих. В малых же органах (Совет, судебные коллегии, фиасы) уцелела в неприкосновенности более архаичная разновидность того же голосования, поскольку этому ничто не препятствовало. Увы, изложенную гипотезу приходится сразу же отвергнуть. Во-первых, судя по свидетельству византийского анонима, остракизм изначально (когда он еще проводился в Совете) уже был именно остракизмом, а не чем-либо иным, то есть предполагал использование черепков. Во-вторых, как мы увидим чуть ниже, предположению об изначальном использовании листьев противоречит наличие острака, дошедших от архаического, доклисфеновского времени. Судя по всему, писать имена изгоняемых с самого начала стали именно на черепках; введение же в отдельных разновидностях этой процедуры иных предметов — листьев — имело место уже в классическую эпоху и было, видимо, результатом своего рода «вторичной сакрализации» некоторых институтов.

У писателей классической и эллинистических эпох слово εξοστρακίζειν и производные и встречаются в каком-либо ином смысле, кроме «изгнать черепками», то только  в смысле «разбить на черепки» (Aristoph. fr.593 Edmonds; Chrisipp. fr.565 Arnim)

[...]

Остракофория и ритуал изгнания «козла отпущения»

200
Каковы наиболее существенные черты института остракизма - те, что делают его остракизмом как таковым, отличая от прочих форм изгнания? Таких черт, в нашем понимании, три: а) изгнание не в качестве наказания, а, так сказать, «для профилактики», то есть не в связи с виной, лежащей на гражданине, а просто потому, что он стал «слишком влиятелен» или по какой-либо иной причине; б) изгнание на фиксированный срок; в) изгнание с применением специфической процедуры — голосования надписанными предметами (черепками, листьями и т. п.). Как мы уже отмечали во введении, третья из перечисленных черт, несмотря на то, что в античности она, видимо, осознавалась как самая важная и даже дала название всему институту, в действительности представляется наименее принципиальной и уж, во всяком случае, наименее древней: она могла появиться не ранее распространения в Греции алфавитной письменности. Преимущественное же внимание следует обратить на черту, охарактеризованную нами первой: остракизм как изгнание, в сущности, ни в чем не виновного человека. Подобная практика удаления из полиса невиновных известна в греческом мире и помимо остракизма. Но все случаи, когда к ней обращались, предполагали катартический контекст.

Кстати, остракизм, даже и в своей «классической», практически полностью секуляризованной форме, оставался весьма своеобразной формой голосования. При его проведении конкретные лица, как «кандидаты» на изгнание, заранее не выдвигались *. Об этом свидетельствуют, помимо прочего, сами острака, показывающие поистине огромный разброс голосов, зачастую поданных против абсолютно ничем не примечательных афинян. Этим остракофория существенно отличалась от других видов голосования в Афинах. В сущности, ее можно даже рассматривать как голосование, сходное с жеребьевкой, где роль жребия играла неорганизованная совокупность голосов афинских граждан. Жеребьевка же, как известно, всей античностью однозначно трактовалась как выявление воли богов, их безусловно справедливого решения, и придавала процедуре, в которой использовалась, сакральный оттенок. В таком контексте, скажем, «ничейный» исход остракизма (когда никто из граждан не набирал 6000 голосов) должен был рассматриваться как прощение полиса богами, снятие необходимости очистительно-искупительных мер. В связи с вышесказанным не удивительно, что рядом исследователей отмечались определенные религиозные коннотации, сохраняемые остракизмом в V в. до н. э.
-------------------------------
* В связи со сказанным обратим внимание на следующее обстоятельство. Иногда считается, что остракизм принадлежал к категории так называемых νόμοι επ' ανδρί, т. е. законов, имеющих не общую силу, а направленных против одного конкретного лица, leges ad hominem. Это неверно: именно постольку, поскольку при принятии решения об остракофории никакого конкретного имени в связи с ней не называлось, остракизм не был направлен против одного лица и потому не может считаться νόμος επ' ανδρί. К этой категории относились, в частности, законы о даровании афинского гражданства, о предоставлении безопасности желающим сделать донос или внести предложение, которое могло быть воспринято как противозаконное, и т. п.

201
В 1989 г. вышла статья Л. Холл (L. G. H. Hall), скромно озаглавленная «Заметки по поводу закона об остракизме» *, но являющаяся, по нашему глубокому убеждению, одной из наиболее интересных и ценных работ, когда-либо посвящавшихся рассматриваемому институту. Исследовательница, пожалуй, впервые в мировой историографии всерьез предложила посмотреть на проблему происхождения остракизма под новым углом, весьма убедительно продемонстрировав, что та форма этой процедуры, которая применялась в V в. до н. э. и которая лучше всего известна нам, была продуктом длительного развития, протекавшего в течение десятилетий или даже веков. В конечном счете мы имеем дело с рудиментарной, секуляризованной формой древнего, как мир, магического ритуала — изгнания «козла отпущения» (греч. φαρμακός) **. Фармак по своему положению являлся sacrosanctus, то есть одновременно «проклятым» и «священным», «неприкасаемым» и «неприкосновенным». Именно поэтому лица, подвергнутые остракизму, с одной стороны, удалялись с территории полиса и тем самым отстранялись от соприкосновения со святынями и от общения с согражданами, а, с другой стороны, имущество такого изгнанника было свободно от всяких посягательств, оно являлось неприкосновенным. Отнюдь не случайно, что остракофория проводилась ровно раз в год — ни чаще, ни реже, причем весной, в пору обновления природы; изгнанник как бы уносил с собой грехи, накопившиеся в гражданской общине в течение очередного календарного цикла.
----------------------------

* Выводы Холл обретают все большую поддержку в антиковедении; см., например: Грант М. Греческий мир в доклассическую эпоху. М., 1998. С. 101.
** О Древнегреческих ритуалах, в которых использовались фармаки, см.: Суриков И.Е. Из истории греческой аристократии... С. 233.

202
Привлечем внимание к одному в высшей степени интересному в нашем контексте пассажу из «Географии» Страбона (Х.452). Описывая остров Левкаду, Страбон сообщает (курсив везде наш): «У левкадцев существовал унаследованный от отцов обычай на ежегодном празднике жертвоприношения Аполлону сбрасывать со сторожевого поста на скале одного из обвиненных преступников для отвращения гнева богов; к жертве привязывали всякого рода перья и птиц, чтобы парением облегчить прыжок, а внизу множество людей в маленьких рыбачьих лодках, расположенных кругом, подхватывали жертву; когда преступник приходил в себя, его, по возможности невредимым, переправляли за пределы своей страны». Эта информация, как нам кажется, говорит сама за себя и не нуждается в комментарии, хотя ее вроде бы никто еще не использовал в связи с вопросом о происхождении остракизма.

Интересно, что существуют свидетельства, донесенные до нас греческой мифолого-исторической традицией, о применении уже по меньшей мере в позднемикенское время изгнания на определенный срок (Ароllod.Bibl.П.8.3; Plut.Mor.303d; Раus.VП.4.2—3), причем срок этот равнялся именно десяти годам. Иными словами, и эта черта остракизма является не сознательным изобретением какого-то законодателя (будь то Клисфен, Солон или кто-либо еще), а проявлением древней традиции.

Совсем недавно (в 1997 г.) появилась работа Д. Мерхади «Ритуальные истоки афинского остракизма», в которой выдвинута нетривиальная гипотеза: происхождение остракизма со всеми его ритуальными импликациями значительно лучше укладывается в исторический контекст архаической эпохи с ее острой межаристократической борьбой, чем в рамки полностью демократического полиса. Остракизм, как считает Мерхади, «was more attuned to an aristocratic than a democratic culture». Мы, со своей стороны, укажем на следующее обстоятельство, кажется, подтверждающее данную точку зрения. Афинская демократия получила свою наиболее полную и законченную форму к началу IV в. до н. э. И именно тогда остракизм фактически прекратил существование!  Предшествующее же столетие, V в. до н. э., в течение которого функционировал этот институт, было, по сути дела, на всем своем протяжении затянувшимся переходным периодом от аристократического полиса к демократическому, когда ведущую роль в общественной жизни еще играли политические лидеры из знатных родов. Они-то и становились жертвами остракизма. И по мере того, как этих аристократических лидеров демократии становилось все меньше и меньше, остракизм все реже употреблялся, все более производил впечатление отмирающей процедуры.

203
Справедливости ради скажем, что мы солидарны отнюдь не со всеми положениями статьи Д. Мерхади. Так, он подбирает несколько мифологических параллелей для остракизма (Геракл, исключенный аргонавтами из своей среды как слишком уж превосходящий остальных силой; Ахилл в ахейском лагере под Троей, устраняющийся от военных действий и тем самым как бы подвергающий себя остракизму). Однако нам эти «параллели» кажутся чрезмерно далекими, косвенными и далеко не очевидными. Есть прецеденты более близкие; их мы указали чуть выше, но на них-то как раз и не обратил внимания Мерхади. Кроме того, он высказывает сомнение в происхождении остракизма из обряда фармака, считая, что последний должен был принадлежать к какой-то маргинальной группе населения, а отнюдь не к политической элите. Соответственно, он склонен скорее связывать истоки рассматриваемого института с ритуалом «героя-атлета», что само по себе не вполне ясно. Исследователю, очевидно, осталась неизвестной вышеупомянутая работа Л. Холл, в которой предельно ясно показано, что в греческом мире было два типа «козлов отпущения», условно называемых «scapegoat beggar» и «scapegoat king». Если первые действительно были маргиналами, то вторым, напротив, был необходим высокий социальный статус. Лица, изгонявшиеся остракизмом, относились, конечно, именно к этой второй категории. Потому-то, скажем, и вызвало негативную реакцию изгнание Гипербола, которого считали лицом, «недостойным» остракизма.

В целом, как мы полагаем, все вышеприведенные данные в их совокупности позволяют с немалой долей уверенности судить о том, что остракизм (или подобные ему процедуры) ведет свою историю отнюдь не с рубежа VI—V вв. до н. э. Его происхождение значительно древнее, а история — значительно продолжительнее и сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Институциализация феномена — от ритуала с сильными религиозными коннотациями до инструмента политической борьбы в демократическом полисе — происходила на протяжении значительного отрезка (и, добавим, в почти общегреческих географических рамках), а завершение свое нашла в эпоху складывания афинской демократии, которое тоже, кстати, было процессом далеко не быстрым и не простым. Эта переходная эпоха наложила свой явственный отпечаток на саму процедуру остракизма, придав ей в определенной мере промежуточно-двойственный характер. Остракизм в его законченном, «классическом» виде, занявший, по сути, положение между жеребьевкой и голосованием, стал как бы «моментальным снимком» процесса превращения аристократического полиса в демократический. Давние крепкие корни этого специфического института обеспечили ему Достаточно длительное бытование в сложной и противоречивой, наполненной коллизиями и неожиданными поворотами событий политической жизви Афин V в. до н. э.

204

* * *

Подведем итоги сказанного в данном пункте. По ходу изложения выдвигалось немало идей более или менее гипотетичных, которые не должны найти отражения в конечных выводах. С достаточной степенью уверенности можно говорить о следующем:

1. Остракизм не родился в готовом виде из головы Клисфена, подобно Афине из головы Зевса. Скорее реформатор модифицировал уже существовавший институт, приспособил его к условиям формирующегося демократического полиса. Он сделал остракизм прерогативой демоса, экклесии, а также, возможно, придал его применению регулярный, а не спорадический характер.

2. Остракизм (точнее, «протоостракизм») существовал, таким образом, уже в архаическую, аристократическую эпоху. До Клисфена он проводился Советом Четырехсот (а до Солона, возможно, Ареопагом). В возникновении института сыграли немаловажную роль, насколько можно судить, ритуалы религиозно-магического характера. В компетенцию всего гражданского коллектива процедура попала как следствие демократизации полиса. Такова вообще была специфика формирования афинской демократии: демос воспринимал аристократические по происхождению институты, аристократические ценности и приспосабливал их к себе, распространял на массу граждан *, не «демонтировал», а «адаптировал» их, по меткому выражению Ш. Бренне.

3. В любом случае следует отделять вопрос этиологии феномена от вопроса его актуальной функции. Каковы бы ни были ритуальные истоки остракизма, в V в. до н. э. он, бесспорно, воспринимался уже как вполне секуляризованный институт, а жертвы остракофорий вряд ли напрямую ассоциировались с фармаками (разве что на уровне подсознания).
-------------------------

* Суриков И. Е. Место аристократических родословных в общественно-политической жизни классических Афин // ИИАО. 2001. Вып. 7. С. 139.
 

205

3. Причины и цели введения остракизма

Не столь давно (в 1993 г.) Дж. Кини, один из ведущих в современном антиковедении знатоков античной традиции об остракизме, высказал интересную идею. По его представлениям, в IV в. до н. э., когда, собственно, было в основе своей сформировано ядро античной историографии об этом институте (позднейшие писатели в большинстве своем опирались на данные авторов позднеклассической эпохи), существовали два основных взгляда на назначение остракизма, которые Кини называет «аттидографическим» и «перипатетическим». Согласно первому (и более раннему) из этих взглядов, остракизм был введен в Афинах для борьбы со сторонниками тиранов Писистратидов. Второй, «перипатетический» взгляд представляется более широким: он предполагает направленность остракизма против чрезмерно сильных и влиятельных политиков вообще. Кини считает, что этот расширительный взгляд на остракизм выработал Аристотель в «Политике», поскольку не хотел в своем анализе полисных институтов ограничиваться афинскими рамками и включил в трактат материал об остракизме из других городов Эллады. Что же касается «Афинской политии», то там цели введения остракизма обозначены еще в чисто «аттидографическом» ракурсе.

Итак, два подхода к проблеме целей остракизма: один — более узкий и конкретный, восходящий к аттидографам, которые в первую очередь интересовались фактологической историей Афин и не стремились выходить за ее рамки; другой — представляющий собой попытку более широкого взгляда на вещи, впервые использованный, по мнению Кини, Аристотелем. Казалось бы, все правильно. При обзоре нарративной традиции об остракизме начиная с IV в. до н. э. и далее в ней действительно обнаруживается определенная дихотомия. Одни авторы (их меньшинство, и среди них важнейшее место действительно занимают аттидографы) предпочитают говорить о введении остракизма для того, чтобы покончить с афинскими «друзьями тиранов». Другие же следуют мнению Аристотеля, высказанному в «Политике», и прямо говорят или имплицитно подразумевают, что остракизм был направлен против выдающихся граждан в принципе, безотносительно к Писистратидам.

206
Но «изобрел» ли Аристотель эту вторую точку зрения? Позволим себе в этом усомниться. Дело в том, что есть ведь и самые ранние отзывы античных авторов об остракизме, относящиеся к V — началу IV в. до н. э. Они, таким образом, предшествуют как складыванию аттидографической традиции, так и, тем более, появлению перипатетической школы. Уже обращалось внимание на то, что в этих свидетельствах остракизм рассматривается как мера, направленная против могущественных, знатных по происхождению лиц, вызывавших опасения у сограждан, а о Писистрате и Писистратидах в данной связи ничего не говорится. Так, комедиограф конца V в. до н. э. Платон в одном из сохранившихся фрагментов (fr. 187 Косk) говорит об изгнанном остракизмом демагоге Гиперболе: «уд черепков не для таких был выдуман». Этим подразумевается, что Гипербол, будучи человеком незначительного происхождения, «недостоин» остракизма. Далее, Фукидид (VIII.73.3) пишет о том же Гиперболе, что его подвергли остракизму «не из страха перед его могуществом или влиянием, но из-за его порочности». Таким образом, и для великого историка Гипербол — несомненное исключение, а обычно жертвами остракизма становились именно люди, вызывавшие страх своим могуществом и авторитетом. Андокид (IV. 35) полагал, что закон об остракизме был направлен против тех лиц, которые оказываются сильнее должностных лиц и законов, и особенно против тех из них, кто запятнал себя несовместимым с демократией поведением (так, Кимон якобы был изгнан за то, что незаконно сожительствовал с сестрой Эльпиникой.

Таким образом, тот взгляд на назначение остракизма, который Кини определяет как «перипатетический» и связывает с именем Аристотеля, в действительности значительно древнее; Стагирит только наиболее подробно развил его. Насколько можно судить, именно этот взгляд и был изначальным, бытовавшим в ту эпоху, когда остракизм был актуально функционировавшим институтом. Позже, когда он вышел из употребления и представления о его действительном происхождении стали расплывчатыми, начались (прежде всего со стороны аттидографов) различные спекуляции, стали появляться теории умозрительного характера. Достаточно легко было сделать умозаключение по принципу post hoc propter hoc: закон об остракизме был издан Клисфеном вскоре после ликвидации тирании Писистратидов, следователь но, эти два события как-то связаны друг с другом. Вывод напрашивался сам собой: остракизм был направлен против тех сторонников тиранов, которые еще оставались в Афинах (Гиппарха, сына Харма, и т. п.). Так и сформировался «аттидографический» взгляд на введение остракизма, по своей природе вторичный и более поздний по отношению к основному.

Впрочем, нам представляется, что в целом вряд ли корректно говорить о двух противостоявших друг другу в античной историографии точках зрения на причины и цели введения остракизма. Скорее речь идет о двух различных пониманиях самого института остракизма: более общем и более узком, конкретном. Иными словами, следует отличать друг от друга два аспекта проблемы: с одной стороны, остракизм в широком смысле слова, включая аналогич-

207
ные ему процедуры, то есть достаточно распространенная в Греции классической и даже архаической эпох практика изгнания индивида в «профилактических» целях. С другой стороны — частный случай Афин конца VI в. до н. э., когда Клисфеном в совершенно определенной политической ситуации был издан закон, от которого берет начало наиболее известная «демократическая» форма остракизма в народном собрании. Безусловно, рассматривать эти два аспекта тоже следует по отдельности: вначале попытаться определить общие предпосылки, способствовавшие возникновению в полисном мире «остракизмоподобных» институтов в принципе (то есть пойти по пути, намеченному в «Политике» Аристотеля), а затем разобраться с вопросом о конкретных причинах и целях принятия конкретного клисфеновского закона (иными словами, пойти по «аттидографическому» пути) и выяснить, действительно ли в этом сыграла свою роль (и какую) боязнь перед оставшимися в Афинах сторонниками Писистратидов.

* * *

Думается, никто не усомнится в том, что остракизм, где бы и когда бы он ни вводился, был направлен своим острием прежде всего* против сильных, властных, могущественных аристократических лидеров, против тех из них, кто становился насколько влиятельным, начинал настолько выделяться в среде себе подобных, что воспринимался уже как опасность существующему политическому устройству (подчеркнем, каким бы ни было это устройство). Такая направленность является вообще одной из самых ярких специфических черт остракизма, и в этом антиковеды, занимавшиеся данной проблематикой, в подавляющем большинстве солидарны. Подобная точка зрения на остракизм, по нашему мнению, вполне верная, основывается на нарративной традиции, через которую идея о предназначенности этого института для «обезвреживания» опасно влиятельных политических деяте-
-------------------------------

* Хотя и не исключительно. В принципе остракизму, во всяком случае, в Афинах V в. до н. э., могли (хотя и редко) подвергаться лица, сами по себе не расценивавшиеся как опасно влиятельные, но входившие в близкое окружение действительно могущественных политиков. Именно таков, судя по всему, случай Дамона (а возможно — также Менона). Однако здесь мы имеем дело уже с явным уклонением от изначальных целей института.

208
лей проходит буквально красной нитью, оказывается основополагающей для описания феномена. Чтобы не быть голословными, проиллюстрируем это положение цитатами из античных авторов самых разных эпох.

Чуть выше мы уже видели, что именно так воспринимался остракизм современниками, писателями, которые еще застали функционирование этой процедуры в Афинах (Платоном Комиком, Фукидидом, Андокидом). В IV в. до н. э. эта точка зрения продолжает дальнейшее развитие, а ее главным представителем является, бесспорно, Аристотель. В «Афинской политии» (22.3) он говорит о том, что остракизм был введен из подозрения к влиятельным лицам, но наиболее подробно развертывает эту тему в «Политике» (Ш.8.1284а4 sqq.; V. 2.1302b15 sqq.), о чем мы уже говорили в источниковедческом разделе, цитируя соответствующие места. Деметрий Фалерский, выходец из перипатетической школы, фактически вторит своему учителю. Это как раз не удивительно; более важно то, что схожие мысли мы встречаем у Филохора, крупнейшего представителя аттидографической традиции. Таким образом, и у него, как у Фукидида и Платона Комика, Гипербол оказывается исключением из правила: незнатным политиком, изгнанным не из подозрения в стремлении к единоличной власти. Значит, обычно остракизму подвергали именно за это. Специально подчеркиваем это мнение Филохора, поскольку оно идет вразрез с тезисом Кини о противостоявших друг другу «аттидографической» и «перипатетической» традициях о целях введения остракизма. В действительности, как выясняется, самый информированный из аттидографов говорит о том же, о чем и перипатетики.

Авторы более позднего времени высказывают то же суждение об остракизме, в сущности, ни в чем не расходясь со своими предшественниками. Диодор (Х1.55.3) говорит, что остракизм был введен для ослабления высокомерия выдающихся людей. Практически аналогичное высказывание встречаем у него и в другом месте (XI.87.2—4): подвергались этой мере «величайшие мужи», «первенствующие граждане» (Х1Х.1.3). О самом важном для нас авторе римского времени — Плутархе — нечего и говорить: направленность остракизма против сверх меры возвысившихся граждан — одна из излюбленных идей херонейского биографа, и почти не бывает такого случая, чтобы он заговорил о той или иной остракофории и не высказал бы (мимоходом или более подробно) эту идею. Приведем несколько характерных пассажей. Фемистокла подвергли остракизму, чтобы уменьшить его авторитет и превосходство (Plut.Them.22), при этом, подчеркивает Плутарх, так поступали со всяким, кого считали слишком «тягостным» в силу его могущества. Перикл боялся остракизма, так как происходил из знатного рода, имел богатство и влиятельных друзей (Plut.

209
Pericl.7). Остракизмом всегда изгоняли граждан, выдающихся славой и влиянием (Plut.Alc.13), люди же порочные и ничтожные вплоть до Гипербола никогда не становились его жертвами. Остракизм считался «усмирением и обузданием гордыни и чрезмерного могущества» (Plut.Aristid.7).

Тот же взгляд на остракизм господствует и в целом в эпоху «второй софистики», он переходит далее в позднюю античность, а затем — и к византийским авторам. Знаменитый ритор Элий Аристид говорит о том, что с помощью остракизма подвергали унижению чрезмерно влиятельных. Согласно Полидевку (VIII.20), остракизмом изгоняли из-за зависти к чьей-либо доблести. Евнапий уже прямо пишет, что «афиняне изгоняли остракизмом тех, кто превосходил других добродетелью». Таким образом, чем дальше по времени от актуального функционирования института, тем категоричнее становятся суждения о нем.

Мнение о предназначенности остракизма для предотвращения возрастания высокомерия и властности у чрезмерно влиятельных лиц встречается и в позднеантичных и византийских лексиконах. Однако постепенно в этих памятниках начинает возникать и альтернативное представление — о том, что остракизмом изгонялись противники демократии, лица, враждебные демосу, злоумышляющие против него. Эта идея имеет весьма позднее происхождение; она появляется, во всяком случае, не раньше Гесихия. Ее затем повторяют патриарх Фотий, анонимный автор словаря «Суда». Перед нами — явно не мнение, основанное на конкретных фактах, а чисто умозрительная идея авторов, весьма далеких хронологически от феномена, о котором они писали. К сожалению, эта идея находит отражение и в современной историографии, где подчас можно встретить указание на то, что остракизм являлся оружием борьбы демократии против ее врагов. Против подобного — довольно расхожего — мнения справедливо полемизируют Ю. Г. Виноградов и М. И. Золотарев, отмечающие, что рассматриваемый институт, в сущности, направлялся не столько против сторонников олигархии или тирании, сколько в принципе против видных политиков, лидеров группировок самого различного характера, представлявших собой в глазах общественного мнения угрозу существующему порядку. Мы бы сказали чуточку иначе: остракизм был направлен прежде всего против лиц, которые в силу своей влиятельности казались опасными для стабильности полиса, политической жизни в нем.

284

Вырождение ритуала

...в рамках упомянутой концепции так и остается неясным, что же могло помешать «реализации» заготовленных острака, которые, согласно Брониру, скорее всего даже не были вынесены на Агору в день остракофории. Уличены организаторы подтасовки? Остались лишние черепки? Всё это — чистые догадки, не находящие опоры в источниках и к тому же исходящие из современных нам представлений о тайном голосовании. При остракизме же не было, как мы видели выше (п. 1 данной главы) каких-то специальных правил, которые запрещали бы голосующему принимать остракон из чужих рук.

В-третьих, Бронир, исходя из предельно четкой стратиграфии содержимого колодца на северном склоне Акрополя, отнес найденные в нем острака к 482 г. до н. э.143, и сомневаться в этой датировке, кажется, нет оснований. Иными словами, они были заготовлены для той остракофории, в ходе которой решалось, кто из двух оставшихся в Афинах крупных политических лидеров — Фемистокл или Аристид — должен будет отправиться в десятилетнее изгнание, оставив своего соперника полновластным хозяином положения дел в городе. Таким образом, заготовка острака против Фемистокла неизбежно оказывалась бы делом рук группировки Аристида. Но подобного рода электоральная фальсификация решительно противоречила бы всему, что сообщает античная традиция, начиная уже с Геродота (VIII. 79), о безупречном политическом и моральном облике Аристида, — конечно, если мы придаем этой традиции хоть какое-то значение.

Итак, возможна ли какая-то альтернативная трактовка рассматриваемой группы памятников? Кажется, теперь на этот вопрос можно дать положительный ответ. Как мы уже отмечали, после находки Бронира стали известны и другие группы острака (хотя и меньшие по количеству), надписанных одинаковыми почерками, например, ряд остраконов с именем Калликсена. Такого рода казусы еще тоже не выходили за рамки концепции гетерии. Однако совсем недавно, когда начали появляться публикации некоторых острака с Керамика, стали известны случаи, при которых одним и тем же почерком надписаны остраконы против разных лиц (Мегакла, сына Гиппократа, и Аристида, сына Ксенофила; того же Мегакла и Калликрата, сына Лампрокла) . И вот это уже было принципиально новым и важным фактом: совершенно ясно, что такого рода ситуации не могут быть объяснены сознательной заготовкой в недрах той или иной политической группировки. Объяснение должно быть иным.

285
В свете вышесказанного не случайно, что в последние годы целый ряд исследователей стал высказывать предположения о наличии в день остракофории на Агоре профессиональных писцов, предлагавших желающим свои услуги и при этом не являвшихся агентами той или иной группировки, то есть не заинтересованных в исходе голосования и потому объективных. Трудно сказать, было ли появление таких писцов государственным почином. На наш взгляд, это маловероятно; скорее следует говорить о проявлении частной инициативы. Писцы могли надписывать острака (очевидно, за плату, которая, впрочем, вряд ли была значительной) для тех из граждан, кто не мог или не хотел сделать это сам, а также продавать заранее заготовленные экземпляры (последнее было даже практичнее), что для нас особенно важно.

Здесь-то и лежит возможность альтернативной интерпретации группы остраконов с именем Фемистокла, открытых на северном склоне Акрополя, — интерпретации, свободной от слабостей, свойственных ранее предлагавшейся трактовке этих памятников. Если попытаться теперь объяснить конкретный факт появления 190 (как минимум) черепков-«бюллетеней», направленных против одного лица и надписанных ограниченным числом почерков, то получится примерно следующая (безусловно, в известной мере гипотетическая) реконструкция.

В преддверии остракофории 482 г. до н. э. хозяин некой афинской ремесленной мастерской, — судя по всему, гончарной, о чем говорит упоминавшееся выше единообразие керамического материала рассматриваемых здесь острака, — решил воспользоваться грядущим мероприятием для несложного и доходного «бизнеса», поскольку по итогам нескольких уже прошедших к тому времени остракизмов (487—484 гг. до н. э.) стало ясно, что многие афинские граждане готовы приобретать готовые «бюллетени»: для кого-то из них написать на черепке имя своего «кандидата» составляло серьезную проблему, у кого-то были иные резоны. Из отходов мастерской были отобраны лучшие, самые красивые и единообразные черепки (в основном изящные круглые базы киликов и скифосов, а также цельные, чуть попорченные маленькие сосуды), чтобы с наибольшим успехом привлечь покупателей (кому неизвестно эстетическое чувство древних греков) и тем облегчить реализацию товара. Работа закипела; в ней приняли участие, видимо, гончары и вазописцы той же мастерской: из надписей на аттических вазах известно, что мастера-керамисты отличались хорошим почерком и грамотностью.

Несмотря на то, что никаких заранее назначенных «официальных» кандидатов на остракизме не было, в данном конкретном случае, в 482 г. до н. э., в силу сложившихся обстоятельств задолго до дня остракофории всем афинянам были уже прекрасно известны имена двух политиков, чья судьба должна была решаться в ее ходе, — Фемистокла и Аристида.