Стигматы
На этой же странице:
П. Динцельбахер. Мистика //
Словарь средневековой культуры
А. Гуревич. Культура и общество средневековой
Европы
Св. Бонавентура. О святых стигматах
Греч. στίγμα, клеймо;
στιγματίας, клейменный (раб, преступник); στιγμή - укол, точка; στίζω, колоть;
татуировать; выжигать клеймо; τινᾲ στίγματα βασιλήϊα , отмечать
кого-л. царским клеймом; лат. stigma,
выжженный на теле знак, клеймо; 2) позор, бесчестье.
Латинско-русский словарь И. Х. Дворецкого фиксирует для слова
stigma значения
"позор, бесчестье", однако, учитывая στίγματα βασιλήϊα
("царский знак") в греческом языке и то, что именно
слово stigmatis стало
обозначать пять ран на теле Франциска, можно предположить, что для
носителей языка слово
stigma не имело исключительно негативного оттенка. Греч. στίγμα
и лат. stigma - "клеймо". Рус. клеймо
заимствовано из герм. яз.: нем. Kleinod "сокровище,
драгоценность"; в форме клейно "знак, накладываемый на предметы для
указания их принадлежности кому-л.; товарный знак" отмечается с
XV в.; в форме клейнот (мн.
клейноды) "драгоценности, символы государственной власти" впервые
встречается в XVII в. Гардинер исследует значения,
с какими употребляются клеймо, клейно в памятниках
XVI-XVII вв., и, обращая внимание на значения "украшение, герб",
предполагает следующий семантический сдвиг: "украшение" > "знак вообще" >
"выжженный знак" (Этимологический словарь русского языка. Под ред. Н. М.
Шанского. Т. II. Вып. 8. МГУ, 1982, с. 150-151).
Можно еще напомнить, что древние культуры различают святое-положительное и
святое-отрицательное, связанное с запретом для человека входить с ним в
контакт. Ср. греч. ιερός - άγιος; лат. sacer - sanctus;
готск. hails - weihs; авест.
spanta - yaoždāta"; у древних
евреев слово кедеш означало и "святое" и "нечистое"; у
французов sácre - и "святой" и "проклятый"
(Святость
)
Греч. στίγμα и лат. stigma
были знаками. "Знак" - родовое понятие, по определению, нейтральное.
Так же нейтрально-молчаливы понятия "буква" или "нота". Лишь будучи начертан
на пергаменте или выжжен на коже человека, знак становится Знаком, обретает
значение и голос. Запись на пергаменте (греч. διφθέρα "выделанная шкура,
кожа; обработанная и предназначенная для письма кожа животного") может быть
смыта или соскоблена, на "чистом листе" делается новая запись (палимпсест).
Клеймо или татуировка остаются на коже человека навсегда. Клеймо становится
знаком, идентифицирующим человека с его судьбой, с его неизменным
местом-амплуа в социуме, в пространстве.
Разнообразие
знаков-клейм соответствует разнообразию ролей в театре мира. Каждый знак
имеет свое начертание, смысл, принадлежит определенному телу. Каждое тело и
каждый записанный на этом теле знак включаются в единую организованную
систему, наподобие алфавитной. В древних культурах
алфавит воспринимается как модель мира: отдельные знаки алфавита
рассматриваются как элементы мира и одновременно как элементы записи
мира, а алфавит в целом - как имя мира, имя Бога ("Я - альфа и омега")
(см.: Алфавит). На татуированном теле Бога можно
прочесть знаки раба, вора, воина, дезертира, царя, жреца и святого.
П.
Динцельбахер
Мистика
// Словарь средневековой культуры. М., 2003.
Настоящее становление западноевропейской Мистики начинается на рубеже XI и XII столетий, когда — в форме как личного переживания, так и отвлеченного размышления -она вновь становится реальным фактором религиозной практики и интеллектуального
быта. Вероятной культурно-психологической предпосылкой данного явления можно
считать характерное для этой эпохи пробуждение внимания к индивидуальному переживанию, осознание ценности сферы человеческих эмоций и чувств, о чем свидетельствуют, в частности, лирика трубадуров, труверов, миннезингеров и рыцарский роман.
Мистика высокого средневековья, равно как и
более позднего периода, была по преимуществу христоцентричной, т.е. основывалась на
опыте переживания образа и жизни Христа. У
ее истоков стоят, с одной стороны, полные
страсти и пронизанные любовью к Христу сочинения Ансельма Кентерберийского (1033-1109), с другой - исполненные чувственного,
интимного переживания близости к Христу
тексты Руперта Дейцского (ок. 1070—1130). Но
несравненно более значительными по степени последующего воздействия оказались произведения Бернара Клервоского (1091-1153),
которые предопределили направление развития мистической традиции в течение последующих столетий средневековья. Его тексты
отмечены противоречивыми высказываниями о собственном опыте автора, но отличаются от большинства произведений такого
рода непревзойденной, завораживающей
страстностью выражения чувств. Тропологическая экзегеза Бернара принципиально полемична: он постоянно оспаривает личный
опыт своих слушателей. Сама структура его
рассуждения представляется типичной для
эпохи, интеллектуальная парадигма которой
определялась вытеснением бесспорной силы«авторитета» (auctoritas) категориями «опыта» и «доказательства» (experientia). В своих
комментариях на Песнь Песней Бернар ищетобъяснения начала всего сущего и трактует
историю любви и эмоциональный любовныйдиалог между женихом и невестой как символ мистического единения между Богом
и
душой верующего. Толкуя сцену поцелуя,
Бернар видит ее смысл в изображении мистического соития: поцелуй обозначает «втекание» Св. Духа в душу. Душа, пользуясь любимым, испытывает наслаждение, но лишь
краткий миг она покоится в страстном соитии, беременея от поцелуя и объятий. Образ души как невесты Бога становится одним
из центральных топосов средневековой латинской Мистики. Друг Бернара, Гильом из Сен-Тьерри (ум. 1148/49), интерпретирует Песнь
Песней как повествование о протекании любовной связи, начинающейся с «приближения» и кончающейся «совместным ложем».
В
женской Мистике с кон. XII в. эти метафоры приобретут в высшей степени чувственное, эротическое звучание.
Сочинения Бернара кладут начало не
только осмыслению единения с Богом как
брачного союза, но и практике мистического
переживания детства и страстей Христовых.
Другие цистерцианские мистики (Эльред из
Рьево, ум. 1167, Геррик из Иньи, ок. 1075-1157, и др.) продолжили эту традицию, включив в тезаурус мистической рефлексии и ряд
новых тем, как-то проблема самопознания в
начале мистического пути к Богу. Аналогичные тенденции можно отметить и в Мистике картузианцев и викторинцев (Гуго, 1094-1141,
Ришар, ум. 1173): их рефлексия исходит преимущественно из категорий любовной Мистики,
но выстроена по правилам отвлеченного интеллектуального рассуждения и отмечена
чертами психологизма. В XII в. возникает
также целый поток анонимных сочинений,
по большей части стихотворных, как, например, аллегорическое переложение Песни
Песней, Trudperter Hohe Lied (ок. 1160 г.) или
цистерцианский гимн Jesu dulcis memoria (Англия, ок. 1200 г.).
В XII в. начинается история женской Мистики.
В видениях аббатисы Елизаветы из Шенау
(ок. 1129-1164) прозвучала тема чувственного, мистического переживания страсти и любви к Богу. Напротив, сочинения и письма известной визионерки Хильдегарды Бингенской (1098-1179) вряд ли можно отнести к мистическим в полном смысле слова. В конце
века женская М.а получает развитие прежде
всего в среде бегинок Нидерландов.
Следующий этап истории М.и в XII в.
связан с фигурой Франциска Ассизского (1182-1226) и кругом его последователей.
Франциск часто испытывал состояние экзальтации и восторга, но лишь к концу жизни он изведал подлинное мистическое сопереживание распятому Христу, свидетельством чему стали стигматы - пять ран на теле
Франциска, повторяющие крестные раны
Спасителя. Стигматы Франциска явились
результатом не только мистического восторга но и длительного и упорного аскетического тренинга, умерщвления плоти как основы его Мистики, двигавшейся от «подражания
Христу» к «слиянию с Христом». Окружение
Франциска и особенно последующая францисканская традиция видели в нем «второго
Христа». Большинство из приблизительно
400 последующих обладателей стигматов
вряд ли мыслимы без примера Франциска.
Наиболее значительным было влияние самой его личности, а не его сочинений, как это
имело место в случае большинства прочих
мистиков. Именно с фигурой Франциска
связана последующая францисканская Мистика
истолкования его жизни, и здесь же истоки
другой линии развития — мистического прочтения Священной истории.
Самым известным последователем Франциска в практической Мистике является Якопоне
Да Тоди (ок. 1230-1306). О своем опыте богопознания он с захватывающей слушателей
страстностью повествует в стихах на народном языке. Некоторые строфы этих песен почти наполовину состоят из слов
Amor и Amor Jesu, и в них Мистика слияния с Богом и Мистика его
страстей сплавлены воедино: «Христос Возлюбленный,//Я тоже хочу обнаженным подняться на крест // И хочу умереть в твоих объятиях, Господи». Его друг и брат по ордену
Иоанн Альвернский (1259-1322), «совершеннейший подражатель» Франциска, был типичным и наиболее восторженным францисканским мистиком. Он часто разражался криками блаженства, а во время мессы замирал в
"полных любви и сводящих с ума объятиях Христа, несущих счастье не только его душе,
но и телу». Женское крыло францисканского движения также дало многочисленных представительниц Мистики, в числе которых — Маргарита Кортонская, Умилианадеи Черки, Маргарита Колонна и знаменитая Анджела из Фолиньо (1248-1309). Темы их мистического опыта - небесный жених, страсти Христовы, крестные раны и сердце Христа. В центре экстатических переживаний Анджелы из
Фолиньо находится воссоединение с Христом в страдании (compassio,
unio passionalis),и она чувствовала себя одержимой то Св. Духом, то демонами. Сложившийся вокруг нее
круг учеников-францисканцев почитал ее
«словно идола».
Самым влиятельным из францисканских
мистиков был один из крупнейших теологов
средневековья Бонавентура (1217-1274). Согласно его «Путеводителю души к Богу
(Itinerarium mentis in Deum), душа-паломница бредет по следам Бога сначала с рассудительной задумчивостью по поводу видимых явлений творения, затем — с размышлением
о Господе, по образу которого сотворены все
люди, и, наконец, сверхъестественным образом постигает все сущее. Путь, ступени озарения и «врата крови Агнца» - вехи развития
«пламеннейшей любви к Распятому». К концу духовного паломничества действие разума
прекращается, и душа в мистическом порыве полностью растворяется в
Господе. Это совершается в темноте, и сказать о том уже ничего
нельзя. Бонавентура, рассматривая Мистику как
форму теологии, тем не менее, полагает, что
именно через нее человек «восхищается в экстазе, который превыше разумения» и который есть способность «ощущать в себе Бога,пусть даже и в темноте». Будучи представителем интеллектуально-философского направления в Мистике, Бонавентура не чужд и живому
чувственному мистическому опыту. Так, говоря о рождении Христа, он призывает читателя: «Обними же, моя душа, эти Божеские ясли,
прижмись губами к ногам младенца, поцелуй
их обе...». Не случайно авторство наиболее значительного и популярного сочинения в жанре
мистической медитации, Meditationes vitae Christi, было приписано именно Бонавентуре.
Своей кульминации практическая Мистика достигает у Екатерины Сиенской (1347
-1380).
Экстазы и видения, в которых присутствуют
обручение ее души с небесным женихом (1367
г.), единение сердец Екатерины и Христа (1370
г.) и наконец обретение невидимых, но, тем
не менее, болезненных стигматов (1375 г.) -
таковы вехи ее пути самопожертвования за
грехи мира. Современники Екатерины придавали исключительную важность ее дару мистического экстаза, о чем свидетельствует то
большое влияние, которое она оказывала на
политику североитальянских городов и папства. Она написала ок. 400 писем, причем
спектр адресатов простирается от пап и королей до официально осужденных церковью
грешников. Некоторые тексты она диктовала,
находясь непосредственно в состоянии экстаза. Исцеляющая кровь Христа завораживает
Екатерину Сиенскую: «Как сладостно нам
упиться допьяна кровью распятого Христа и
омыться в ней!» В женской Мистике Центральной
Италии она нашла много последовательниц,
для которых ее жизнь стала эталоном.
Гуревич А. Я.
Культура и
общество средневековой Европы глазами современников. М., 1989, с 162-163
Существовал рассказ о раннехристианском святом, которого спросили, почему христиане с радостью принимают мученическую
смерть. Потому, отвечал святой, что в наших сердцах запечатлен знак
креста. Тиран, отправивший святого на казнь, приказал вскрыть его
сердце и действительно нашел в нем знак креста. Под влиянием чуда тиран
обратился в истинную веру.
Верующие встречаются не только с Христом-Младенцем, но и с самим таинством непорочного зачатия. Если переживавшие
экстатические видения монашки идентифицировали себя с Девой
Марией и размышляли над таинством непорочного зачатия, ношения
божественного
плода и рождения Христа, то мирянки, о которых повествуют „примеры", испытывали все это телесно, насыщая мистику физиологией.
Жак де Витри приводит два поистине поразительных „примера". Когда
он проповедовал в Брабанте, к нему за советом пришла некая очень религиозная бедная девушка и поведала о себе следующее. Каждый год в
день зачатия святой Девы ее утроба начинала полнеть, иногда же она
ощущала движение в ней младенца, испытывая при этом неизъяснимое
счастье. В ночь на Рождество, в тот час, когда, как она полагала, Дева
родила, ее живот опадал, и тогда в грудях в изобилии появлялось молоко. Это чудесное превращение происходило с нею на протяжении многих лет. Жак де Витри не скрывает своего изумления и растерянности.
По его признанию, он не мог посоветовать ей ничего другого, как только
утаить от окружающих это явление, дабы они не осмеяли ее и не учинили
скандала. Такая психофизиологическая индентификация девушки с
пресвятой Девой поставила Жака де Витри в тупик. Он хочет избежать
огласки и скандала, но вместе с тем записывает рассказ „псевдо-Богоматери", который, видимо, не лишен в его глазах назидательной стороны. Переживания простолюдинки не осуждаются им как заблуждение
или наваждение дьявола, и о них можно говорить в проповеди. Если у
нашего проповедника и были сомнения относительно истинности подобного чуда, он их не высказывает. Впрочем, едва ли он склонен не верить
в подобное, ибо тут же приводит и другой „пример", причем на сей раз полагается на то, что сам видел. В Лионе он встречался с замужней женщиной: в ее утробе плод двигался вслед за крестом, которым священник водил
над ее животом. Эти рассказы
(созданные как бы специально для Анатоля Франса) должны были восприниматься в контексте проповеди вполне серьезно, без какой-либо
критики или насмешки.
Св. Бонавентура
"Legenda maior"
. Глава XIII. О святых стигматах
1. У Франциска, мужа евангелического, был обычай - никогда не оставаться
праздным, но всегда творить добро. Так что он, словно один из высших духов, то
поднимался по лестнице Иакова к Господу, то нисходил к ближним.
Ведь он так разумно распределил все свое время, что часть его посвящал трудам на
благо ближнему, а другую - сосредоточенному созерцанию и восхождению.
В соответствии с этим он порой отправлялся в другие места ради забот о здравии и
спасении других людей, а затем, оставив шум и суету толпы, искал места покоя и
уединения, где он мог свободнее предаться размышлениям о Господе и отряхнуть от
стоп своих тот прах, который налип на них за время общения с людьми.
Итак, за два года до того, как он предал свой дух Богу, Франциск, ведомый
промыслом Господним, свершив уже множество трудов, возведен был на гору
высокую, называемую Верна.
Там он по своему обычаю начал сорокадневный пост во славу святого Архангела
Михаила и сверх обычного переполнен был сладостью созерцания тайн высших, сверх
обычного воспламенен был пламенным желанием увидеть небесное. И вот, по воле
Господа, он почувствовал, как умножаются в нем дары милости вышней. Так он был
вознесен на высоту небывалую, не как тот любопытный, который домогается величия,
не думая, что домогаться славы не есть слава, но как благоразумный и
верный раб, стремившийся понять волю своего Господа и всегда с величайшим
рвением стремившейся эту волю исполнить.
2. Ведь душе его было внушено голосом свыше, что он должен открыть Евангелие и
тогда Христос откроет ему, что господу наиболее угодно будет в нем и от него.
Тогда Франциск помолился с величайшей любовью ко Господу и, взяв с алтаря книгу
святого Евангелия, попросил своего спутника, человека святого и верного Господу,
чтобы тот, во имя Пресвятой Троицы, трижды открыл ее.
А поскольку, когда тот троекратно раскрывал книгу, каждый раз выпадало описание
Страстей Господних, муж, верный Господу, постиг, что как он подражал Христу в
делах своей жизни, так следует ему, прежде, чем перейти от мира сего,
уподобиться Христу и в Его страданиях и муке крестной.
И хотя тело его, изможденное суровой жизнью и разделявшее с Христом Его Крест,
было совершенно обессилено, все же он ничуть не упал духом и чрезвычайно
воодушевлен был желанием мученичества.
Возгорелся в нем непобедимый пламень любви к Иисусу кротчайшему, пламень
такой сильный, что и великие воды не могли бы угасить огонь столь сильной
любви.
3. Итак, возносимый пламенем серафической любви, возносился он ко Господу, и
великой любовью, и состраданием своим преображался в Того, Кто, БОГАТЫЙ
МИЛОСТЬЮ, ради нас пожелал быть распятым.
И когда настало утро Воздвижения святого Креста, а Франциск по-прежнему молился
на горе, он увидел Серафима с шестью крылами, опускавшегося с высоты небес, и
крылья его переливались блеском огненным. В стремительном полете достиг он по
воздуху того места, где молился человек Божий, и тут, среди крыльев его явился
образ человека распятого, руки и ноги которого были раскинуты наподобие креста и
к кресту прибиты. Два крыла серафима простерлись над головой, двумя он
поддерживал свое тело в полете, нижними двумя прикрывал тело.Увидев это, оцепенел муж Божий - радость вместе со скорбью пронзила его сердце.Радовался он столь милостиво посланному ему видению, ибо понимал, что под видом
Серафима явился ему сам Христос, но скорбь и сострадание к распятому на кресте
словно меч пронзили его душу.
И тем более он дивился столь поразительному видению, что немощь и страдание
крестной муки совсем не подобали бессмертию серафического духа.
Наконец он понял, - Господь открыл ему! - что по замыслу Божию это видение
именно таким предстало его очам, дабы друг Христов заранее знал, что не
мученичеством плоти, но всецелым устремлением духа сможет он преобразиться и
уподобиться Христу распятому. И когда видение исчезло, в сердце его остался
пламень дивный, но и на теле остались не менее удивительные знаки и отметины.И на руках его, и на ногах начали проступать следы словно от гвоздей, точно
таких, какие он незадолго перед этим видел на теле распятого. Казалось, что и
руки его, и стопы в самой середине были насквозь пронзены гвоздями, так что след
от шляпки гвоздя показался на внутренней стороне рук и на внешней стороне стоп,
а острие словно вышло с обратной стороны, поскольку след от шляпки гвоздя был
черным и округлым, а от острия - вытянутым и вывороченным, как если бы в этом
месте натянулась, поднялась и прорвалась плоть, а вокруг плоть отступила и
впала.
На правом боку, словно пробитом копьем, вздулся багровый рубец, из которого с
тех пор часто сочилась святая кровь, орошая тунику и его штаны.
4. Раб Божий, видя, что столь явные стигматы невозможно будет скрыть от
ближайших его товарищей и вместе с тем боясь оглашать тайны Господни,
пребывал в мучительном недоумении, не зная, лучше ли ему самому рассказать им об
этом. или же следует обо всем промолчать.
Наконец, он позвал к себе нескольких братьев и, не открывая им сути дела и
представив им это сомнение как некий предположительный и "общий" случай, просил
их совета. Один из братьев по имени Иллюминат, понимая, что отцу вновь было
какое-то чудесное видение, от которого он и впал в такое изумление и
растерянность, сказал святому мужу так: "Брат, ты ведь знаешь. что тайны
Господни открываются тебе не только ради твоего блага, но и ради всех остальных.Следовательно, с полным основанием следует опасаться, что, умолчав о том, от
чего многим должна быть польза, ты будешь осужден за то, что скрыл свой
талант в земле."Подвигнутый этими словам, святой муж сказал, как и другой пророк говорил: "Слава
праведному!" - и затем, хотя и с великим страхом, пересказал по порядку свое
видение, добавив, что Тот, Кто ему явился, открыл и многое другое, о чем он,
пока жив, не сможет рассказать ни одному человеку.
Следует стало быть предположить, что в речи этого блаженного Серафима, на кресте
распятого, были неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать.
5. После того, как истинная любовь Христова преобразила любящего в
тот же образ, Франциск, как и прежде намеревался, завершил в уединении сорок
дней, а когда настал праздник Архангела Михаила, муж ангельский Франциск
сошел с горы, неся с собой образ Распятого - не скрижали каменные и
не хартии, человеком изрисованные и исписанные, но изображение, запечатленное на
живой плоти и перстом Бога Живого. И поскольку правильнее скрывать
тайны Царя, муж, посвященный в секреты царские, наколько мог, старался
прятать эти знаки.Однако, поскольку Господу было угодно открывать многое, совершаемое Им к славе
Своей, сам Господь, втайне начертавший на нем эти стигматы, открыл через него
столь явно такие чудеса, что эта тайная и дивная сила стигматов обнаружила себя
множеством ясных знаков.
|
 |
